Непокоренные

Тачки, тачки, тачки - насколько хватало глаз, одни тачки да спины, согбенные над ними. Спины и тачки - больше ничего не было, словно то была дорога каторжников. Скрипя и дребезжа, катились тачки по камням и тащили за собой людей, измученных, потных, черных от пыли. Казалось, это не люди идут, а сами тачки с прикованными к ним человеческими руками.

Словно никогда не было на земле ни железных дорог, ни автомобилей, ни пара, ни электричества и человек еще не приручил лошадь; словно никогда не было на земле магазинов, и люди всегда брели за хлебом туда, где его сеют, словно никогда ничего не было на земле - только тачки, да горбатые спины, да пыльная дорога впереди...

Подле тачек устало и безнадежно брели люди. Старики и женщины. Шли семьями. Муж и жена по очереди толкали тачку. Восьмилетняя девочка несла на руках маленького брата и прижимала его к себе бережно и любовно, как мать. В тачке сидел малыш и навзрыд плакал, раздирая пальцами опухшие от пыли глаза. Ничего уже не было на земле у этой семьи - ни родного города, ни дома, ни своей крыши.

Для них не было ни высокого неба, ни крылатых облаков на нем, ни зеленых верхушек деревьев. Клочок пыльной дороги впереди - вот и все. И они проклинали дорогу. Они ощущали солнце только затылком, немилосердное, злое солнце, - и они проклинали солнце. Их плечи дрожали и ежились под внезапными дождями - и они проклинали дожди. Их окровавленные, стертые руки уже не могли толкать тачку - и они проклинали руки. Но того, кто был единственным виновником их горя, нельзя было проклинать вслух. И они, измученные дорогой и тачкой, проклинали Гитлера каждым вздохом усталой груди, каждым плевком обметанного зноем и пылью рта, каждым стоном ребенка.

Тарас стоял на перекрестке и растерянно глядел на дорогу. "Боже ты мой! Боже ты мой!" - повторял он, качая головой. Он и не представлял себе раньше размеров народного бедствия. "Боже мой! Боже ты мой!" И пред этим океаном народного горя свое горе показалось ему маленьким, ничтожным.

И как ручеек, откуда бы он ни бежал, в конце концов всегда вливается в море, так и старый Тарас влился в океан народного горя - и растворился в нем...

Человеческий поток принял его, закрутил, согнул над тачкой и понес. Теперь у него была только тачка да клочок дороги впереди. И для него уже не было ни неба, ни леса. Весь народ шел, прикованный к тачке, шел и старый Тарас. Через несколько часов он почувствовал, что устал. Поясница нестерпимо ныла, руки, натертые деревом, горели. "Не привык еще", - усмехнулся Тарас и свернул с дороги. В канаве отдыхали люди. Какой-то юркий седоватый человек с веселыми глазами тотчас же спросил Тараса:

- Откуда?

Тарас сказал.

- Куда же вы идете? - удивленно всплеснул руками юркий человек.

- Как куда? - пожал плечами Тарас. - На Днепропетровщину...

- А зачем?

Тараса рассердил этот допрос, он не ответил.

- Если вы идете туда за хлебом, - торопливо сказал юркий, - так я вас не понимаю! Я сам из города Днепропетровска. Честь имею, Петушков. Яков Иванович, парикмахер. Если бывали в нашем городе, то обязательно брились у меня. Знаете, парикмахерская Красного Креста на...

- Нет, не бывал!

- Да? Жаль! И вы идете в Днепропетровск? - всплеснул руками парикмахер. - Я иду оттуда. Это - нищая область.

Тарас недоверчиво пожал плечами.

- Вы мне не верите? - обиженно вскричал Петушков. - Вы сомневаетесь, как такая область могла стать нищей? Так я вам скажу! - Но тут он вдруг спохватился и опасливо поглядел по сторонам. - Нет, я вам ничего не скажу! Идите! Идите!

- Ваш город давно... э... под властью... э... фюрера? - послышался вдруг голос из кювета, и оттуда приподнялся пожилой человек в пенсне.

- Наш? - переспросил Тарас. - Четыре месяца.

- А-а! - загадочно усмехнулся человек в пенсне. - А мы уже ровно год...

Тарас понял и опустился рядом со своей тачкой. Человек в пенсне и парикмахер сочувственно смотрели на него.

- А вы куда идете? - спросил он глухо.

- К Дону, - ответил парикмахер. - Там еще должен быть рай...

- Рай! Э... - усмехнулся человек в пенсне. - Мне достаточно и полного амбара.

- Рай! - закричал яростно Петушков. - Мне для моего продукта обязательно нужен рай! На меньшем не помирюсь.

Тарасу было все равно, куда идти - к Днепру ли, к Дону. Он вытащил тачку на дорогу и, подумав немного, зашагал на восток. Теперь солнце было у него на затылке. Впереди маячила верткая спина парикмахера, сзади тяжело дышал, сопел и кашлял человек в пенсне, которого звали Петром Петровичем.

Вечер застал их в поле за Донцом.

- Здесь ночевать будем? - спросил парикмахер.

- Надо бы в село... - нерешительно сказал Тарас.

- В село? Э, нет. Туда нашему брату... э... бродяге, на ночь хода нет... Запрет.

- Чей?

- Чей же? Их!

- Партизан боятся... - шепотом произнес парикмахер и тихо засмеялся.

На поле уже кое-где дымились костры тачечников, и, завидев их мирный дымок, с дороги стали сворачивать люди. Выбирали себе место на поле, ставили тачку и валились подле нее без сил.