Непокорная красотка

Она уже делала нечто подобное раньше. Но теперь не могла. Только не сейчас. Считалось, что она умерла. Поэтому она стояла под снегом, дрожа от гнева и бессилия, но остановить эти благочестивые разглагольствования не могла.

– Для Джиллиан теперь уже слишком поздно, Мэри Эймс. Она сейчас мучительно корчится в адском пламени. И это расплата за Господа нашего!

И тут послышался голос ее матери, отчаянно коверкающей слова:

– Ох, да я вам не верю. Уходите уже. Мне нужно в уборную.

Джиллиан застыла, пораженная намеренно грубым тоном своей матери; она затаила дыхание, понимая, что если сделает хотя бы один вдох, то не выдержит и разразится хохотом. Она должна была бы догадаться, что надменному викарию не удастся запугать ее мать. С Мэри Эймс такое не пройдет, не на того напал.

Джиллиан прижалась ухом к задней стене, стараясь услышать, что там происходит. Мертвая тишина внутри указывала на то, что у шокированных гостей, которые явились увещевать ее мать, просто отнялся дар речи. Трудно даже представить себе, чтобы кто-то имел наглость упомянуть о низменных потребностях тела в присутствии священника!

– Вот и хорошо, – как ни в чем не бывало продолжила Мэри Эймс.

Затем наступила пауза, потому что женщина зашлась в приступе страшного кашля. Джиллиан с замиранием сердца ждала, удастся ли матери на этот раз восстановить дыхание. Ей было страшно представить, что этот приступ может стать… Но кашель прекратился, и Мэри Эймс снова заговорила. Голос ее в неподвижном воздухе звучал твердо:

– Вы можете посмотреть на это, если хотите. Занавесок у нас нет, и я слишком стара, чтобы выходить на улицу. – Джиллиан услышала характерный звук тянувшегося по полу ночного горшка.

– Боже праведный, Мэри, должен же быть у тебя хоть какой-то стыд? – дрожащим от возмущения голосом произнесла миссис Смитти; лицо ее наверняка скривилось в презрительной гримасе.

– Все, что у меня есть, – это чувствительный мочевой пузырь и необходимость срочно пописать.

Наступила еще одна долгая пауза, в течение которой преподобный отец, очевидно, стоял на месте, пытаясь уличить мать во лжи. Но это была лишь пустая трата времени. За пятьдесят с лишним лет жизни у Мэри Эймс уже не осталось ни капли стыдливости. Она точно сделала бы свое дело прямо на глазах благочестивого священника и даже бровью не повела бы при этом.

Поэтому Джиллиан не удивилась, сразу после этого услышав звук торопливых шагов. Уже в следующее мгновение преподобный Хэллоусби и две его престарелые приспешницы вылетели из скромного домика Эймсов. Несмотря на риск быть замеченной, Джиллиан очень хотелось посмотреть на их бегство, и она притаилась за углом. Рукой она по-прежнему прикрывала рот, чтобы не рассмеяться. А вот ее мать себя не сдерживала. Стукнув своей палкой по входной двери, она гордо закудахтала, как курица, которой удалось отстоять свой курятник.

– Ступайте-ка лучше в свой приход, преподобный! – крикнула она. – А на нашем болоте мы хотим потихоньку грешить с миром!

Из своего укрытия Джиллиан видела, как священник запрыгнул в свою красивую повозку, схватил вожжи и с обиженным видом отправился восвояси. Хотя сам он не соизволил оглянуться на хижину, за него это сделали обе его верные прихожанки, вложившие в эти взгляды всю свою ненависть и благочестивое негодование.

Джиллиан инстинктивно отпрянула назад, спрятавшись в тень дома; она давно привыкла скрываться от враждебных взглядов и не хотела даже мысли допустить о том, что они могли заметить ее.

Затем они скрылись из виду.

Вскоре после этого она услышала, как ее мать хлопнула входной дверью, возвращаясь в лачугу, и дала волю своему гневу. Но Джиллиан не вошла за ней. Она простояла на улице еще двадцать минут, дрожа от холода, прежде чем посмела проскользнуть внутрь.

– А вот и ты, – коротко хохотнув, сказала мать со своего места у огня. – Ты пропустила визит этого тупицы Хэллоусби.

– Я видела его, – спокойно ответила Джиллиан, снимая свой плащ и аккуратно вешая его на вешалку.

Затем она шагнула к огню, по дороге как бы случайно прикоснувшись к пожилой женщине и почувствовав тепло и жизненную силу, которые по-прежнему присутствовали в этом хрупком теле.

– Мне жаль, что тебе…

– Не извиняйся за него девочка, – прервала ее мать; теперь, когда священник ушел, куда только подевался ее ужасный акцент. – Тебе нужно бы отвечать за себя, не добавляя его грехов к своим собственным.

Джиллиан выпрямилась и, обернувшись к огню, поставила греть воду.

– Хочешь чаю? – спросила она.

Не дожидаясь ответа, она сняла с полки, сделанной из покоробленной дощечки, мамину погнутую оловянную кружку. Затем осторожно вынула из кармана какой-то сухой листик и растерла его, прежде чем бросить в кружку.

– Этот снег убьет новую поросль, – сказала она как можно более непринужденным тоном. – Но когда он растает, талая вода будет очень кстати.

Ответа не последовало. Честно говоря, она на него и не рассчитывала, но все-таки надеялась. Собрав все свои силы, она обернулась, чтобы встретиться с неподвижным взглядом матери.

– Мама?