Непонятый «Евгений Онегин»

Заключительные седьмая и восьмая главы романа образуют принципиально важный рубеж творческой истории произведения: в пушкинском творчестве углубляются принципы историзма. Онегин показан как исторически конкретный человек.

Что не позволило сделать это с самого начала?

Пушкин воспитывался в Лицее, где избранным юношам внушалась идея высокого государственного служения. Идея приживалась в их душах по-разному: из лицейских пушкинского выпуска вышли и верноподданные чиновники, и вольнодумцы. Мысль о высоком предназначении человека в жизни глубоко вошла в сознание Пушкина; тут не обойтись без знаменитых строк, обращенных к Чаадаеву: «И на обломках самовластья / Напишут наши имена!» Это еще не свершение, это лишь мечта, но она громко заявлена.

Чувство причастности к истории людей пушкинского поколения будет оформляться постепенно. Они чуть-чуть опоздали родиться к великому историческому событию:

Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас…

Умирать — обретая бессмертие: пример, достойный подражанья.

Пушкинское поколение исторически мужало довольно быстро. Не прошел бесследно пример старших братьев в событиях 1812 года. А вскоре настал час творить историю самим. Исключительная роль в установлении исторической миссии людей, с кем раньше Пушкина связывал быт, принадлежит 14 декабря 1825 года, которым оказались захвачены многие современники, сверстники, личные друзья поэта. К этому движению причастен и сам Пушкин — не личным участием в заговоре, но, что объективно даже более важно, своим поэтическим словом. «Простые» современники, и среди них люди собственного поколения поэта, стали историческими деятелями. Осознание этого факта в принципе укрупнило историческое значение современного в глазах Пушкина. Участие в 14 декабря людей, с кем Пушкин поддерживал бытовые отношения, помогло поэту преодолеть контраст истории и быта, увидеть взаимосвязь исторического и бытового. Казавшаяся с точки зрения романтиков непреодолимой грань между историей и бытом разрушилась.

В 1821–1825 годах Пушкин регулярно и основательно писал автобиографические записки, сожженные после трагедии 14 декабря. О своих записках он вспоминает в «Начале автобиографии» (1834): «Не могу не сожалеть об их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностию дружбы или короткого знакомства». Какое бесценное свидетельство! Записки (и к пушкинскому, и к нашему величайшему сожалению) безвозвратно утрачены, но первая глава «Онегина», писавшаяся в ту же пору, осталась. И, надо полагать, позиция автора в романе та же самая, что и в записках. Упоминание Чаадаева и Каверина в бытовом контексте — это знак короткого знакомства поэта с людьми, которые «после» (именно после!) «сделались историческими лицами». Пушкин мог предполагать это: духовные возможности Чаадаева он еще с Лицея оценивал очень высоко. На выпуске из Лицея Пушкин создает надпись к портрету Чаадаева:

Он вышней волею небес
Рожден в оковах службы царской;
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он офицер гусарской.

Ощущается явный контраст между возможностями личности, которые, как теперь говорят, на уровне мировых стандартов, и реальностью, которая пока что скромна. Чтобы реализовать свои богатые возможности, надо еще отчизне посвятить души прекрасные порывы (к чему Пушкин друга и призывал). В 1823 году, в глазах Пушкина, Чаадаев по-прежнему может стать, но еще не стал исторической личностью. (Сравним: мы воспринимаем Чаадаева исторической личностью, но по конечному результату; Пушкин судит о друге еще по результату промежуточному).

Вот теперь можно уточнить, что означает подражание Онегина щегольству Чаадаева (в первой главе). Только это! Нет ничего дурного в подражании изысканным манерам. Но упоминание лишь имени друга Пушкина — уже знак интеллектуала. Для потомков Чаадаев предстанет мыслителем как автор философических писем.