Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Я знала из кино, что чем ближе оказываешься к краю черной дыры, тем сильнее замедляется время. Должно быть, сейчас происходило что-то похожее. Каждый шаг был новой цифрой на счетчике, которая приносила с собой всеобъемлющее чувство, что мы оставляем мир позади и входим в пограничную зону между тем, что еще есть, и меркнущей памятью о том, чего уже нет. Это знала почва, знали деревья… и даже воздух. Мы все еще могли им дышать, но он уже казался стерильным и разреженным, и высота тут была ни при чем. Приходилось сильнее напрягать голос, чтобы тебя услышали, как будто воздух не желал больше передавать звуки.

Когда мы вышли к скале — конгломерату, который помнил, как был колоннами и стеной, — она показалась нам гораздо выше, потому что вокруг нее теперь было гораздо меньше всего. Она устремлялась вверх, как обветренный шпиль на краю вечности.

До этой ночи зеленая полоса леса уходила к далеким склонам, но теперь деревья заканчивались здесь, как и сама земля. Я думала, что съемки из Шамони, которые я видела на телефоне, хотя бы немного подготовили меня к тому, чтобы увидеть это в реальности. Какая наивность. Невозможно прийти подготовленной к краю разверзающейся в планете дыры. Между нами и горами зиял похожий на каньон провал, разорвавший долину надвое. Я не могла разглядеть в нем дно — лишь залитые лунным светом слои земли и камня, скрывавшиеся в дымке холодного туманного мрака, который беззвучно колыхался и вспыхивал, как будто в нем сверкали слабенькие молнии. А ниже был бездонный колодец живой тьмы.

Вокруг нас сбрасывали с себя одежду мужчины и женщины. Кое-кто из самых крепких взбирался на скалу. Я поражалась тому, как легко им это удается… пока не заметила, что камень вокруг них размягчался, образуя опоры для рук и ног, помогавшие им карабкаться. Они достигали вершины с восторгом и облегчением, а потом подходили к дальнему ее краю и ныряли с него в пустоту. Одни отталкивались и совершали парящие прыжки. Другие какое-то время стояли, спокойно и неподвижно, а потом падали вперед, будто статуи.

Сорока заерзала у меня на плечах и отвернулась.

— Все в порядке, они просто купаются, — ляпнула я.

Я поставила ее на землю и оставила свою новую семью позади, чтобы подойти к самому краю, как будто к обрыву. Поначалу стена провала была отвесной, но, спускаясь ниже, постепенно загибалась вовнутрь, как стенка огромной чаши. Когда очередная атавистка в чем мать родила нырнула в пропасть, я поняла, что они целятся в длинный каменный выступ, похожий на оголенный эрозией корень высившейся наверху скалы.

Упал еще один атавист, и еще один. Я смотрела, как они приземляются. Когда глаза привыкли к мраку, я увидела, что они не разбиваются при падении, а сливаются с камнем, как глина с глиной. Границы между их телами исчезали, руки и ноги, торсы и головы перетекали друг в друга, обращаясь в нечто вроде первобытной слизи, начинавшейся в нескольких ярдах от края и стекавшей вниз по склону в колодец ожидающей тьмы.

Бьянка… она с самого начала знала, чем является, хоть и не понимала, как ей вернуться в это состояние.

«Если бы я могла, я забралась бы внутрь, и слилась бы с ней, и осталась бы там навсегда».

Когда я вернулась к ним, Бьянка уже разделась; в лунном свете она смотрелась… изумительно. Для женщины, которая никак не могла смириться с формой, в которой существовала, она, похоже, чувствовала себя невероятно комфортно в собственном теле.

Сорока сияла.

— Мама тоже пойдет купаться.

Это происходило на самом деле. Этому суждено было произойти, и вот время пришло.

— А ты будешь купаться?

Знакóм ли вам такой смех, который приходит вместе со слезами, а потом у тебя перехватывает горло и ты оказываешься неспособна ни на то, ни на другое? В тот момент я могла бы провести по нему мастер-класс.

— Нет, им не понравится, если я нырну в их бассейн, — ответила я ей, когда смогла. — Да и вообще, я лучше посижу с тобой.

Пока люди, не обращая на нас внимания, шли мимо, словно мы были булыжником в ручье, Бьянка опустилась на колени, обняла дочку и расцеловала ее так сильно, что мне показалось, будто они сейчас тоже сольются воедино. Потом она поднялась и настал мой черед — ее руки обняли меня в последний раз, а губы коснулись моей щеки, а потом губ.

— Не думаю, что я оказалась бы здесь, если бы не ты. — Голос Бьянки уже был невероятно далеким. — Я знаю, что тебе трудно разглядеть в этом что-то хорошее. Но для меня это все. Все сразу.

Она нежно подтолкнула Сороку к моему бедру, и лишь в эту секунду до меня дошло, что на самом деле происходит. Теперь она была моей. До конца наших жизней Сорока была моей.

И вот мы уже смотрели вслед Бьянке, присоединившейся к процессии.

Стала ли она за эти семь месяцев лучшей подругой в моей жизни? Я сделала ради нее такое, чего не делала ни для кого другого. Могла ли она стать для меня кем-то большим, чем подруга? Возможно. Но чтобы убедиться в этом, нужно время, а его у нас не было.