Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Со мной навсегда осталось одно из ярчайших воспоминаний о тех долгих — две недели, три недели, месяц — летних визитах. Когда мы с моей сестрой и двоюродными братьями и сестрами приезжали все вместе, бабушка укладывала пятерых в одной комнате, четверых в другой и рассказывала нам на ночь истории, иногда о животных, иногда об индейцах, иногда о мальчиках и девочках, таких же, как мы.

Я их не помню.

Но к одной бабушка возвращалась снова и снова, и вот эта история как раз сохранилась в моей памяти. Все остальные были просто переиначенными версиями сказок, которые она знала, или придуманными на месте, и в них нечему было запоминаться. Я знал, что звери не разговаривают; добрые индейцы были от меня слишком далеки, чтобы я мог себя с ними ассоциировать, а нападения злых я не боялся; а что до обычных мальчиков и девочек — чего в них интересного, когда у нас и свои настоящие приключения каждый день случаются.

А вот рассказы о Лесовике… они были иными.

«Это я его так называю. Потому что так его звала моя бабушка, — объясняла она нам. — Он такой большой и старый, что у него нет имени. Как у дождя. Дождь ведь не знает, что он — дождь. Он просто идет».

Лесовик был вечно в пути, рассказывала она, вечно бродил от одного конца округа к другому. Он никогда не спал, но иногда останавливался отдохнуть в лесу или в поле. Он умел быть огромным, рассказывала она, таким высоким, что в его волосах порой запутывались облака — и когда они несутся по небу так быстро, что ты можешь это заметить, значит, это Лесовик тащит их за собой, — а мог стать и маленьким, таким маленьким, что способен был забраться в желудь, если желудю нужно было напомнить, как расти.

Лесовика не увидишь, даже если будешь искать его каждый день на протяжении тысячи лет, говорила она, но иногда можно заметить признаки того, что он проходит мимо. Например, когда в засуху с полей поднимается пыль — это Лесовик вдыхает ее, проверяя, достаточно ли она суха, чтобы можно было послать дождь, — или когда в лесу, его истинном доме, деревья клонятся не в ту сторону, в которую дует ветер.

Нет, его нельзя увидеть, но можно почувствовать глубоко внутри, когда он касается твоей души. Днем этого не бывает — не потому, что днем его не может оказаться рядом, а потому, что правильные люди заняты, пока светит солнце. Заняты тем, что работают, или учатся, или ездят в гости, или играют, куролесят и развлекаются. А вот ночью — другое дело. Ночью тело замедляется. Ночью ты замечаешь больше.

«А что делает Лесовик? — спрашивали мы. — Зачем он нужен?»

«Он любит почти все, что растет, и ненавидит отбросы, и… ну, можно сказать, он нам отплачивает, — объясняла она. — И не дает нам становиться слишком уж забывчивыми и самодовольными».

«А что случится, если мы такими станем?» — всегда интересовался кто-нибудь.

«Случится страшное, — отвечала она. — Очень, очень страшное». Это было слишком расплывчато, и нам хотелось узнать больше, но она говорила, что мы слишком маленькие, чтобы о таком слушать, и обещала рассказать, когда мы повзрослеем, но так и не рассказала.

«Ты ведь на самом деле говоришь о Боге, да? — спросил как-то раз один из моих двоюродных братьев. — Правда ведь?»

Но и на этот вопрос бабушка ответа не дала, по крайней мере такого, какой мы смогли бы тогда понять. Однако я помню ее взгляд… не вполне говоривший «нет», определенно не говоривший «да», и достаточно мудрый, чтобы понимать, что либо мы однажды дойдем до всего сами, либо нам вообще не придется до этого доходить.

«Я один раз видела Лесовика, — подала голос Шей, тихая и зачарованная. — В выходные, прошлой осенью. Он смотрел на двух мертвых оленей». Никто из нас ей не поверил, потому что в охотников мы верили больше, чем в какую-то странную сущность, прозванную Лесовиком. Но Шей, хоть и была совсем маленькой, не сдавалась. Охотники, заявила она, не могут снова поставить оленя на ноги и велеть ему идти своей дорогой.

Вот этого я не забыл.

И поэтому, слушая и глядя, как ночь шелестит крыльями сов и летучих мышей, я сделал еще один крошечный шаг к вере.

— Я готов, — прошептал я тому, что могло услышать меня или показаться мне. — Я готов.

* * *

Молоко испортилось, и бекон тоже, к тому же нам нужны были еще кое-какие припасы, чтобы пережить выходные, поэтому на следующее утро я вызвался съездить в магазин, стоявший у поворота с магистрали. Я решил сделать крюк и сначала поехал в обратном направлении, потому что прошло уже много лет и мне хотелось посмотреть на округу, а если я сделаю больше неверных поворотов, чем верных, — что ж, есть вещи похуже, чем заблудиться субботним сентябрьским утром.

Множество таких вещей я миновал на своем пути.