Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие

Чуть позже сотрясается земля; окна дребезжат, и с окружающих нас склонов скатываются лавины потревоженных камней. Хочется надеяться, что этим все и закончится, и получасовая тишина успокаивает наши взбудораженные нервы, прежде чем нас настигает звук… но, когда это происходит, сомнений не остается. Наш мир наполняется далеким ревом, подобного которому не слышал семьдесят пять тысяч лет, с извержения вулкана под названием Тоба.

Под Йеллоустонским национальным парком тоже скрывался супервулкан — генератор, питающий его гейзеры, и горячие источники, и вонючие побулькивающие грязевые котлы. Форсайт допускал, что такое произойдет. Он всегда рассматривает самые разные возможности, хотя эту почти не обсуждал. Потому что — а что мы можем с ней поделать?

Если уж придется отыскать хоть какое-то светлое пятно во взрыве Йеллоустона — ну, скажем, вас заставят это сделать под дулом пистолета, — то вот оно: этот взрыв наконец-то покончит с затасканной людьми фразочкой «поворотный момент». В нашей части континента, если события пойдут по худшему пути — а с чего бы им идти по какому-то другому, — поворачивать будет уже некому.

Мы уже жили в прошлом, только не понимали этого. Пять сотен миль… скорость звука… мы слышим взрыв, произошедший сорок минут назад.

Все немедленно высыпают на улицу; столько народа на берегу озера я не видел за все это время. Это событие не из тех, во время которых остаешься дома, чтобы потом услышать обо всем от очевидцев. Из-за него мы и провели здесь все лето.

Я снимаю все на бегу; за мной спешат Аврора, Кларк и Райли. Каким бы я ни был художником, мне кажется, что из собравшихся здесь я наименее талантлив, но возложенная на меня роль предписывает мне быть последним. Документальному фильму нужен финал, вторая из скобок, заключающих в себе людей и события, и теперь мы к нему подошли.

Дедлайны… они всегда наступают раньше, чем тебе хотелось бы.

Пешком, бегом, в лодках… люди добираются до стройки у дома Форсайта так, как могут, закутанные в шубы и шарфы. Некоторым хватило ума прихватить с собой зонты на случай, если с неба посыплется пепел — хорошая, но недолговечная идея. Нужно совсем немного времени, чтобы упавший пепел стал похож на слой бетона.

Еще день-два — и под ним начнут проваливаться крыши.

Даже теперь Форсайт не изменяет своим легкомысленным инстинктам шоумена: он взбирается по лесам, чтобы разрубить веревки и уронить скрывающий его творение брезент. Что бы они тут ни создавали, несколько месяцев круглосуточно работая в чудовищных условиях, мы видели это лишь мельком — здесь кусочек, там фрагмент. Целиком — никогда. Мы знали только, что оно огромно, намного выше дома Форсайта — этажа четыре, если не больше.

Этот человек заработал миллиарды долларов, упоминался в тысячах заголовков, покорял горы, но по тому, как сияет его улыбка — улыбка, которую я вижу без всякого зума, — я понимаю: ничто из этого не имело для него такого же значения.

Я понимаю, что это величайший момент в его жизни и он разделил его лишь с немногими. Если Форсайт хоть раз и пил за то, о чем сожалеет, он этого не показывает. Если эта могучая статуя и требовала большей работы, это не имеет значения. Ты демонстрируешь ту статую, которая у тебя есть, а не ту, которую мечтал бы завершить, будь у тебя время.

Следующими падают леса, и я даже не слышу грохот этого падения. Слышат ли его остальные? Зрение — единственное чувство, которое мы сейчас способны обработать.

Завершенная или нет, статуя все равно колоссальна. Другое слово тут не подойдет.

И… теперь я понимаю. Понимаю стремление Форсайта скрывать ее до этого момента. Потому что она — это мы. В ней заключен дух каждого из нас.

Пьедестал огромен, размером с фундамент среднего дома. Он никогда не рухнет и выглядит в точности как то, чем является: как камень. Восстановленный камень.

Из него возникают две фигуры, обе титанические. Справа, на переднем плане, ваятельница. Она вырастает из каменного основания, стоя на одном колене, и высекает вторую фигуру с помощью массивных молота и долота, достойных этой работы. Ее творение тянется к небу, и в его выгнутой в агонии и экстазе фигуре мне мерещатся отголоски «Давида» Микеланджело, «Витрувианского человека» да Винчи, роденовского «Мыслителя» и «Зевса», созданного греками, чьи имена мы никогда не узнаем.

Пьедестал — точно такой же персонаж этой сцены, как и те двое, словно бы выросший из окружающих нас гор. За фигурами вздымается пирамидальный пик, и в центре его расположена открытая дверь — единственный во всей скульптуре элемент нормальных человеческих размеров. Он предназначен не для титанов. Он предназначен для нас. Для каждого из нас.

Потому что никто не пришел сюда с пустыми руками.