Непостижимая Шанель

Разумеется, абстрактно Габриэль знала, что у девушек в рабочих халатах, на которых она никогда не смотрела, у девчушек, шивших днями напролет, были тела, головы, что они не всегда ели досыта, но охотно пели во время работы, что славные их глазенки выглядывали порой из-за платья, которое они с невероятной осторожностью несли на вытянутых руках, и тогда ученицы бывали так горды, словно им доверили сокровище. И что у них были желания, у этих малышек, и что в их возрасте они были нетерпеливы, — разумеется, абстрактно Габриэль это знала. И знала особенно хорошо, ибо те же желания и нетерпение она когда-то испытала сама. Когда-то она была одной из девушек, склонявшихся над работой до тех пор, пока не темнело в глазах. Ей тоже были известны высокомерие клиенток и тревога — «Ах, черт, у меня бейка съехала!», — и никак не поддающееся закругление, и кривая пола. То время, когда она ходила по домам в районе Виши и дамы де Бурбон-Бюссе и прочие владелицы замков были ее клиентками — в ее памяти это было вчера. Ей тоже было двадцать лет, и она училась ремеслу… Ее работницы ничему не могли ее научить. Поэтому «нет», брошенное ей в лицо, Габриэль восприняла так, словно ее отвергла ее собственная юность. Вот тень ее поднялась с пола и стала угрожать ей. Все в ее доме потеряло прежний смысл и вид. По своему характеру она не могла поступить иначе. Народ? Ах, пусть ее оставят в покое с подобными рассуждениями… Все равно что пытаться объяснить ей, что такое ее собственная семья. Народ? Как она могла ответить, что она сама из народа, ибо в этом и состояла ее тайна? И она не пыталась больше представить себе, что творилось в головах ее работниц, ибо, чтобы выкарабкаться, чтобы, как говорится, выйти из народа, ей пришлось принудить себя к упорному, тяжелому труду. Иного пути, кроме работы, не было. Она глубоко в это верила.

Поэтому особенно ее шокировала не забастовка сама по себе, а то, что работницы разрушали дело, попирали ее работу, ее творение, все, что воплощало для нее с таким трудом завоеванную респектабельность.

Как же ей было понять их? Все этому противилось. Могла ли она, например, понять, что в процессе шитья платье и работница вступают в определенные отношения и в какой-то момент становится невозможно разделить их? У Шанель в особенности было трудно избежать этой путаницы. Возможно, зеркала способствовали отождествлению работницы с платьем во время примерок, множа до бесконечности образ «работница+платье». И парадная лестница, оттого что не было другой, служила и работницам, и клиенткам.

Если из салона требовали: «Примерка госпожи Х…», то переданный приказ превращался в: «Манон, твое платье». Это означало: «Манон, ты не осмеливаешься высунуть и кончик носа и прячешь под халатом донельзя заношенную юбку, но теперь выйди из комнаты под крышей, покинь кулисы и иди в зеркальное королевство, где богатейшая госпожа Х… ждет платье, которое она будет носить, а ты — никогда, но тем не менее это твое платье и оно останется таким, ибо вышло из-под твоих рук, это твое творение, твой шедевр». Твое платье! Как она устойчива, эта иллюзия! Твое платье! Необязательно носить его. Пусть только за ним признают определенную роль, и его успех будет успехом создавших его рук.

И что могла поделать Габриэль, спрашиваю я вас, что она могла поделать, если, несмотря на ее известность, на скандальные любовные истории и богатство, у нее остались некоторые прежние навязчивые идеи? От той девчушки, сироты, воспитанницы Обазина она унаследовала любовь к порядку, страх перед мотовством, как навсегда заученный урок. Своим характером мы обязаны не только себе. Себе и всем остальным. В то лето 1936 года наследие Мулена, Виши, тети Жюлии и Ириба тяготело над Габриэль. Могла ли она запретить себе думать об этом? Что бы сказал Ириб о подобном безобразии? Ах, нет! Довольно! Мои платья! Они саботировали ее платья, и это оставляло у Габриэль чувство непереносимой горечи.

Долго она была зла на своих работниц, сожалея, что не может сделать то, что ей безумно хотелось: выставить их всех за дверь и опустить железный занавес. Увы, невозможно… Скьяпарелли шла за ней по пятам. Если бы только Габриэль позволила себе малейшую передышку, если бы только ее Дом моделей закрылся, как та, другая, воспользовалась бы этим. Оставить сцену «Скьяп»… Габриэль не хотела уступать.

И потом, Выставка. Ибо была еще и Выставка, сильно пахнувшая войной, с павильоном Германии, установленным, словно в оскорбление, рядом с павильоном Франции. Советский павильон на выставке… Выставка, открывшаяся с опозданием, 24 мая, а не в день праздника Труда. Было поражение Народного фронта, забастовки и еще забастовки, над которыми потешались правые. Выставка, ее фонтаны и грусть от предстоящего конца света, Выставка заката, ее развлечения, демонстрации мод, шеф-повара в колпаках, специалисты по винам в черных фартуках, рестораны через каждые сто метров… Выставка Искусства и Техники, Париж, 1937 год. На ее успех надеялись, чтобы ускорить подъем экономики.