Непостижимая Шанель

Желание жить, скрываясь, деля на двоих счастье и физическое удовлетворение, о котором фон Д. говорил так часто, что это признают даже самые ревнивые из его прежних любовниц, объясняет господствовавшую вокруг любовников атмосферу таинственности. Шпатц и Габриэль были невидимы, потому что счастливы, счастливы в течение трех лет, в мире, где накапливались ужасы, счастливы, тогда как Мися медленно слепла, делая вид, что ничего не происходит. («У меня дома она угадывает дверные ручки, — замечала Колетт. — Ее благородное кокетство трогает нас больше, чем жалоба…») Счастливы в то время, как в Давосе, в 1942 году, умирал в одиночестве от туберкулеза спутник «Бель Респиро» и солнечных дней в Аркашоне великий князь Дмитрий Павлович, счастливы в то время, как в Сен-Бенуа-сюр-Луар начиналось мученичество Макса Жакоба — как его забыть? Они были счастливы, эти двое, счастливы, и надо ли порицать их за это?

Бедный, бедный Макс, пытавшийся за шутками скрыть свои муки. Макс, которого заставили носить желтую звезду, и он носил ее на своем поношенном пальто и так, заклейменный позором, каждое утро пересекал деревню, направляясь в базилику, чтобы отслужить первую мессу. Бедный, бедный Макс…

Все это происходило в то время, пока двое других в своем безумии… Их одиночество не прерывалось ничем, они никуда не ходили, каждодневные свидания в одной и той же, поспешно восстановленной обстановке. Габриэль захотелось иметь пианино, на котором она могла бы упражняться. Теперь у нее было время. А Шпатц любил музыку. В его профессии это производило впечатление. Ни для кого не было секретом, что поначалу Гейдрих сделал карьеру благодаря своим способностям скрипача. Он наигрывал Канарису его любимые квартеты, и между ними установилось определенное доверие. До тех пор, пока соперничество не стало сильнее, чем их любовь к Моцарту или Гайдну. Но тем не менее вначале… Удар смычка, право слово, мастерский. И Габриэль снова занялась музыкой. Она вспомнила, чему ее научили дамы-канонессы, все это вперемешку с репертуаром «Муленской лиры», когда-то подслушанным тайком. Вспомнила и несколько советов тапера из «Альказара», вспомнила, наконец, и концерты, услышанные на террасе Большого казино в Виши. Все те же «Госпожа эрцгерцогиня» и «Фингалова пещера»… Габриэль с непринужденностью вернулась к репертуару оперетты и оперы.

Иногда она пела, и фон Д. слушал. Любовь этой женщины превратила его в восточного мужчину, который больше не выходил из дома и нигде не показывался, ни в роскошных ресторанах, где благодаря взносу в «Национальную помощь» можно было съесть все, что угодно, ни в «Каррере», модном ночном кабаре, ни в бистро, будь то «Серебряный овен» или «Золотой телец». Шпатц не участвовал и в потрясающих проказах, в которых проявлялась «очень полезная легкость национального характера», его не трогали великая грусть и уныние униженного народа. Его не было видно нигде и никогда.

Габриэль и Шпатц жили над магазином, где теснились толпы покупателей в военной форме. Когда «Шанель № 5» не хватало, эти странные туристы довольствовались тем, что крали с витрин поддельные флаконы, помеченные двумя переплетенными буквами «С». Что-нибудь увезти с собой. Память об оккупации, товар из Парижа, как говорится.

II Черный запах авантюры

Что думать о жизни, в которой все расписано заранее? Габриэль не могла удовлетвориться одной только музыкой и серыми буднями любовной связи, скованной запретами военного времени. Фон Д., напротив, очутившись благодаря ей в атмосфере, где все приобретало колдовской характер, наслаждался. Он был лишен воображения.

То, что инициатива перемен исходила от Габриэль, более чем вероятно. Она всегда испытывала потребность что-то делать. Испытать судьбу? Это было для нее удовольствием.

В течение некоторого времени она была поглощена распрями с фирмой «Духи Шанель». Ее духи… Уже пятнадцать лет, как она уступила братьям Вертаймер право производить и продавать их, так и не смирившись с мыслью о том, что этот контракт был окончательным. Самые знаменитые адвокаты напрасно представляли ей доказательства лояльности ее компаньонов, они могли делать и говорить что угодно, — оставшись наедине с собой, она вновь возвращалась к своим сомнениям. Дело было ясное! Ее надули! Это стало ее навязчивой идеей.

Когда оккупационные законы предоставили ей возможность разорвать это сотрудничество, она решила, что такой великолепный случай упускать нельзя. Отнять свои духи у братьев Вертаймер? Одно из постановлений оккупантов гласило, что на фирмы, чьи управляющие вынуждены были покинуть страну, назначалось новое руководство. Габриэль решила, что здесь-то и был ее шанс. Попытать счастья, хотя бы и совершив подлый поступок. Теперь пришел ее черед, и она покажет клану Вертаймеров, которые ее эксплуатировали и обирали, где раки зимуют. Она была арийкой, она, а не они. Она находилась во Франции, они — в Соединенных Штатах. Эмигранты… Евреи. В общем, в глазах оккупационных властей существовала только она.