Непостижимая Шанель

Можно понять, почему впоследствии она с таким остервенением проклинала этих «фифишек», этих «участников Сопротивления», когда послушаешь, как редкие свидетели этой сцены описывали, как Шанель, на глазах персонала, в полной растерянности, но пересилив страх, вышла из гостиницы под конвоем двух молодых людей в рубашечках, одетых в уродливейшие сандалии, двух головорезов с револьверами за поясом, в общем, двух животных, двух приспешников революции.

Самое ужасное было в том, что они тыкали швейцару.

Через несколько часов Габриэль вернулась и сказала тем из окружающих, кого незваные гости оскорбили своим чудовищным поведением, что ее арестовали по ошибке и что следует остерегаться подобных людей и не доверять им. Хороша же эта народная армия! Франция оказалась в руках безумцев, больных. Впрочем, она собиралась покинуть родину. Уехать? С нее были сняты все подозрения. Кто ее спас? Кому, чему она была обязана безнаказанностью?

Если Комитет по чистке задержал ее так ненадолго, значит, Габриэль имела при себе (в ожидании того, что непременно должно с ней случиться) нечто, обезоружившее ее судей. Ибо сразу после Освобождения было невозможно ни хитрить, ни дурачить следователей всякими байками. Только очень высокое покровительство вернуло Габриэль свободу, которую другие потеряли, запятнав себя меньше, чем она.

Ясно, что ее спас приказ, не подлежавший обсуждению.

Чей приказ? Никаких следов, ничего, что позволило бы хоть с минимальной уверенностью ответить на этот вопрос.

Вскоре после этого события, в то время как другие солдаты, на сей раз «джи-ай», толпились в магазине Шанель, чтобы раздобыть «№ 5», качество которых несколько месяцев назад испробовали немцы, Габриэль, обладая свободой передвижения и, насколько известно, без всяких трудностей, быстро добралась до Швейцарии. Меньше чем два года спустя она с не менее поразительной легкостью получила разрешение поехать в США, где провела короткое время. Все визовые запросы на въезд в Соединенные Штаты подвергались строгому контролю еще в течение пяти лет после окончания боевых действий. Но тогда как других подолгу допрашивали и они вынуждены были ждать и доказывать свою лояльность, для Габриэль пересечь американскую границу в 1947 году было так же легко, как уехать в Швейцарию в то время, как европейские нации медленно возвращались к мирной жизни. Приходится констатировать тот факт, что в обстановке только что обретенного мира правосудие уже не было одинаковым для всех.

VI Об истине, подмеченной в сумятице встреч

Истина трудна, порою она приводит в отчаяние. Она всегда находится не там, где ее ищут. Люди, единодушно считающиеся информированными, вспоминая, сообщают только никому не нужные анекдоты. И загадка остается полной, и то, что вы ищете, не дается вам в руки. Истина — это черная яма, в которую вы проваливаетесь, каракули, которым на первый взгляд придаете не больше внимания, чем простой оплошности пера, оплошности письма или рассказа, скобке, которую ваша, часто назойливая, собеседница вдруг открывает в тот момент, когда вы ее уже больше не слушаете.

Порою вы верите, что успех вам принесет работа историка, аналитика, хроникера; вы анализируете, классифицируете, разбираете невидимые колесики, испытывая безумную надежду, что из пыли досье возникнет то, что утекает у вас между пальцев. Богатыми на сведения оказываются архивы, казавшиеся вам прискорбно бедными, и делаете вы это открытие в тот самый момент, когда возникает уверенность, что в них нет того, что вы надеялись там найти. Ибо верно, что богатство — слово, не для всех имеющее одинаковый смысл, и тем лучше, если одни могут кричать: «Какие сокровища!», тогда как другие думают: «Какая чепуха!»

Что такого сказала госпожа Дени, вдова садовника[143], в маленькой гостиной домика на улице Альфонса де Невиля в Гарше, что такого она сказала, отчего незначительность ее сразу исчезла?

По видимости, ее свидетельство имело ценность совершенно ничтожную, и его несерьезность прекрасно передавала атмосферу «Бель Респиро», дома с черными ставнями, где жила Габриэль. И вот, не сумев рассказать ни о расположении комнат в доме, ни об обстановке, ни о многоликом саде, вдруг эта свидетельница двадцатых годов начала излагать факты, находившиеся, скорее, в области предположений, стала говорить о вещах, слышать о которых не хотелось, потому что, по размышлении, нескромность часто бывает неприличной, и вы сердитесь на того, кто посвятил вас в чужую тайну. В театре — совсем другое дело, и иные запутанные истории, разъясняющиеся поздно ночью, в тени деревьев, могут и растрогать… Но для этого нужна «Женитьба», нужен Моцарт, не все рассказчики — аббаты Да Понте, точно так же, как Анри Бернстайн не был Керубино, словом, с трудом можно себе представить, чтобы вдова садовника принялась петь: «Ratto, ratto il birbone e fuggito», она, англичанка, да и голоса у нее для этого не было.