Непостижимая Шанель

Скатерти… Простыни… Все женщины в доме заботились об их белизне…

Со времен Варенна на всю жизнь унаследовала Габриэль и определенную манеру выражаться. Она невольно заговорит так полвека спустя, когда будет пробирать своих молоденьких швей: «До каких же пор ты будешь мне заглаживать складки черт-те как! Можно подумать, горная дорога! Нет, и это ты называешь работой? Ты бездарна, детка моя. В твоем возрасте я бы расправилась с этим пластроном мигом. Что это за халтура? Ну-ка! Разгладь все это заново… И чтоб никаких морщин!»

Так говорила тетя Жюлия.

И в то время, пока вдалеке посвистывали поезда дяди Поля, а в небе через равные промежутки времени сталкивались соперничающие звуки колокола и часов, тетка и племянницы подолгу рассуждали о том, с какой силой следует налегать на утюг, о степени влажности салфетки, через которую надо гладить, о том, как справиться с самым сложным рукавом с помощью настольной гладильной доски, как заложить складку, загладив ее ногтем, как определить нагрев утюга, осторожно поднеся его к щеке, как… Все это при слабом отблеске углей, на которых грелись утюги.

Признавала она это или нет, но, несмотря на ненависть к своему прошлому, именно в Варенн-сюр-Алье, у дяди-железнодорожника, сирота из Обазина познала значение слова, которое годы, проведенные в монастыре, лишили смысла, — «дом».

Однако самое поразительное заключалось в том, что это же слово и все связанное с ним соединялись в ее сознании с желанием побега.

VII Город, его духовенство и армия

Чем стал для нее Мулен?

Габриэль была всего лишь молодой крестьянкой, воспитанной монахинями. За два года пребывания в пансионе она видела город крайне редко — либо во время групповых прогулок, либо когда появлялась тетя Жюлия. Все вместе — Жюлия, Габриэль, Антуанетта и Адриенна — шли на вокзал, а оттуда отправлялись в Варенн.

В эти дни ничто не ускользало от взгляда Габриэль и ничто не доставляло ей большего удовольствия. Город!.. Наконец-то ей открывалась настоящая жизнь. Какие могли быть сомнения? Больше всего ей хотелось остановиться и как следует все рассмотреть, но это было запрещено. Запреты становились строже по мере того, как Габриэль хорошела и чувствовала, что ею любуются. Но просто посмотреть? Посмотреть, как после уроков выходят на улицу школьники. Просто последить взглядом… Запрещено. А между тем всего лишь улица, да к тому же не очень широкая, отделяла ее от мужского лицея, учеников которого оповещала о переменах барабанная дробь. В середине двора появлялся старый бородатый зазывала. Наконец-то! Слушать, смотреть… Следить издали, как ученики со всех ног мчались в соседнюю бакалею и возвращались оттуда, набив рот пирожными с нугой. Скорее, смотреть! Смотреть на старого вояку с барабаном под мышкой, который отправлялся покупать на два су жевательного табаку. Старшие — те важничали. Они курили маленькие сигарки, продававшиеся парой, и принимали все меры предосторожности, чтобы их не заметил воспитатель. Тогда ветер доносил до окон Габриэль аромат невидимых сигар. Вот она, жизнь, с ее бодрящими запахами и красками.

Странно они были выряжены, эти школьники. Из-под перетянутой поясом черной блузы с длинными рукавами на два пальца выступали штаны, заканчиваясь под коленом. Затем виднелась голая икра, выглядевшая весьма неприлично, потом шел носок и, наконец, верх очень высокого ботинка. Что за вид… Если бы не белая нотка рубашки с отложным воротничком, не цветное пятно галстука с развевающимися концами, пленники черной одежды были бы столь же жалки, как и маленькие трубочисты, чьи печальные крики доносились порой до дортуара. «А вот трубы чистить!..» Как боялась Габриэль эха этих детских голосов! Бедные парнишки, словно исхудавшие собачонки, тащились за хозяином. Дети, взятые напрокат… Их лица сливались с лицами Альфонса и Люсьена. Часто Габриэль одолевала меланхолия, но желание смотреть вновь возвращалось к ней. Смотреть и смотреть на этих маленьких господ в белых воротничках, которым мамы покупали красивые ботинки и которые играли во дворе напротив. Ее за это ругали. Что она могла сказать в свое оправдание? Габриэль так любила смотреть.

Три детали, казавшиеся на первый взгляд незначительными, навсегда остались в ее памяти: воротнички школьников с Лицейской улицы, галстуки, завязанные розеткой, и черный цвет их блуз.

В один прекрасный день, годы спустя, молодая, очень модная портниха сама станет носить воротнички и галстуки с развевающимися концами, которые школьники когда-то завязывали на груди.

Ей сразу же начнут подражать.

Через некоторое время молодая женщина заставит носить такие воротнички тех, кто у нее одевался. Затем добавит к воротнику крепдешиновый галстук. Потом решит, что они должны быть черного цвета, ибо черное, утверждала она, модно всегда. На свет появлялись костюмы, которых прежде никогда не видели. Их необычность удивляла. Некоторые углядели в этом своеобразную наглость.