Неповиновение (Disobedience) (ЛП)

Дальше что, рубашка? Вытащив каждый предмет одежды в моем владении, я обнаружила, что имею больше трехдюжин рубашек и блузок, включая восемь белых. Но не было ни одной, что застегивалась у самой шеи, и рукава которой были до запястья. Свитера, опять же, были облегающими. В конце концов, я нашла синюю водолазку, свободную и мешковатую, валявшуюся в углу шкафа.

Я примерила этот наряд и стояла, глядя на себя в зеркало. Я не могла это надеть. Не только потому что я выглядела, как фотография в журнале с пометкой «до», но еще потому, что я совершенно не была похожа на них - этих фрум, уважаемых женщин, которые ездят на Вольво от «Кошер Кинг» до школы «Бейс Яков». Я была похожа на несчастливую пародию на них.

На какой-то момент я серьезно задумалась о том, чтобы поехать на метро в Бруклин и купить себе новый гардероб: платья-сарафаны, свободные рубашки с длинными рукавами, бархатные обручи для волос, белые колготки и коричневые туфли со шнурками. Я даже подумала купить шейтел - парик, светлый и с челкой, такой, какие многие женщины носят на праздники – тогда я могла бы прибыть в Лондон и притвориться, что я замужем. Я могла бы изобрести детей: Брейнде, Ханале, Исроэль и Меир. Я оставила их со своим мужем, Аврами Мойше, в Краун Хайтс. Да, сказала бы я, я работаю логопедом, а Аврами Мойше, конечно, учит Тору. Я могла бы вступить в рассуждения о том, насколько кошерны их кухни. Я могла бы сказать – знаете, вы были правы, это была всего лишь фаза. Смотрите, я излечилась.

В этой идее было нечто удивительно сладостное – я поразмышляла над ней, рассказала о ней подруге. А что если бы я побрилась налысо, потому что даже мой муж не может видеть мои волосы? А, может, я пишу на доске вместо того, чтобы говорить при мужчинах? А что, если я скажу им, что ем только мясо, зарезанное моим раввином? Мы рассмеялись. Я не поехала в Бруклин.

Что оставило меня все в таком же замешательстве перед собственным шкафом. Я достала все и снова разложила на кровати. Я подумала, что представлюсь как Ронит, независимая бизнес-леди из Нью-Йорка. Они не удивятся, но, может, испугаются. Я надену свой деловой брючный костюм с сапогами на высоких каблуках. Я возьму свои визитные карточки, буду инициировать рукопожатия с мужчинами, притворюсь, что забыла абсолютно все. Я буду делать вид, что озадачена и позабавлена их причудами. Я представила, как стою в синагоге и разговариваю по телефону на Шаббат. Представила шок на лицах.

Д-р Файнголд сказала, что это навязчивое выбирание одежды заменяет более основательное выражение моего горя, и мне нужен скорбный ритуал. Мне хотелось ей сказать: «А что говорит о Вас, Д-р Файнголд, то, что Вы живете одна в безукоризненной белой квартире с котом, которого называете Малыш?» Конечно, вместо этого я слушала и кивала, потому что я совсем не хотела начинать еще одну беседу насчет моей агрессивности, моих проблем с границами и моей привычки, которую она называет «сопротивляться процессу». Знала бы она, что вся моя жизнь построена на сопротивлении процессу.

***

За четыре часа я нисколько не приблизилась к решению. Я уже хотела позвонить Довиду, но он бы даже не понял моего вопроса. Кроме того, когда я говорила с ним раньше, казалось, он не очень твердо понимал, что происходит. Я тогда подумала о людях в Англии – людях, которых я, возможно, захотела бы увидеть. Я спросила у него о нескольких: о его братьях, о нескольких девочках, с которыми ходила в школу, и об Эсти. Он как будто даже не услышал, что я сказала имя Эсти. Я не переспросила – скорее всего, она уехала вскоре после меня.

Он посвятил меня в некоторые события из его жизни. Последние пару лет он работал помощником моего отца.

- Ну что, Довид, получается, ты будешь следующим Равом?

Последовала долгая пауза.

- Нет, - сказал он. – Нет, я не могу. Я не… Мы не… Мы не хотим.

- Мы? – спросила я. – Твоя жена тоже этого не хочет?

- Моя жена? – Как будто он никогда не слышал, что это такое. – Нет, просто мы не… Я не… Я не хочу.

Он перевел тему на семейные новости. Думаю, он просто скромничал. Еще не пришло время озвучить его амбиции. Люди, едва знавшие моего отца, вероятно, все еще вслух сокрушаются о его уходе. А я… Я не могу даже представить перед собой его лицо. Мы не разговаривали шесть лет, и это был просто краткий звонок перед Рош ha-Шана, так что не то чтобы мне не хватало его компании.

Довид рассказал мне о последних месяцах папы. Месяцах кашля и рвоты, слизи и крови. Он всегда был худым, никогда не был сильным, даже когда он был молодой. Иногда после трудного дня он сидел в кресле в нашей гостиной, большим и указательным пальцами нажимая на переносицу, где обычно находились его очки. И его руки были такие белые, а вены на руках – голубые. Иногда, когда я видела его таким, мне почти казалось, что он мертв, и тогда я тянула его за пальто, и он открывал глаза и бормотал что-то на идише, чего я не понимала, но было понятно, что он не злится.