Неповторимый. Повесть о Петре Смидовиче

«Оккультные тайны» передали в камеру через несколько дней. Конечно, Смидович не искал в книге какой–либо записки, рассчитывать на это было смешно, и все же тщательно перелистал «Тайны» с первого и до последнего листа, но так ничего и не обнаружил. Что же это такое? Ведь не принесла же Валя этот бульварный роман только для того, чтобы развлечь его! Он долго вертел книгу в руках, рассматривал поставленный в канцелярии тюрьмы штемпель — значит, и тюремщики не нашли ничего предосудительного — и от нечего делать принялся читать. Любовные интриги, которыми была напичкана каждая страница, раздражали его, и он готов был уже захлопнуть книгу, когда вдруг наткнулся на фразу: «Я тебе принесу, Жюль, твой любимый табак и спички…» Ведь это те самые слова, которые сказала на прощанье Валя, сказала, несмотря на предупреждения надзирателя! Значит… Он стал читать дальше. «Анри поднес письмо к пламени пылающего камина и на листе между строк медленно выступили слова: «Любимый мой Анри! Страсть моя!»»

Он все понял. Спички, о которых так заботилась Валя, у него были, и он, загородив спиной глазок в двери и чиркая спичку за спичкой, стал водить язычком пламени под листом книги. Через минуту там отчетливо проступил невидимый до этого текст.

«В бельгийской газете «Peuple» опубликована статья о томящихся в русских тюрьмах за их социалистические убеждения рабочих–бельгийцах и в том числе о Куртуа. Будьте предельно осторожны, остерегайтесь провокаторов. Один из них может перестукиваться с вами. На допросах полностью отрицайте свое участие в движении. В тюремной больнице есть сочувствующий нам человек доктор Петропавловский. Попробуйте наладить с ним связь».

Письмо с воли ошарашило Смидовича. Самым опасным для себя он счел статью в газете, где поминалось о Куртуа, его бельгийском друге, по паспорту которого он приехал в Россию, рабочем и секретаре профсоюза металлистов в Льеже. «Его же знает там каждая собака!» — подумал Смидович. Русская охранка, возможно, тоже прочтет эту злополучную статью в «Peuple», и тогда раскроется его настоящее имя со всеми вытекающими, отнюдь не радостными последствиями…

Смидович аккуратно вырвал лист из книги и сжег его.

За ночь на душе не стало спокойнее, больше того, утром тревога еще усилилась. Кто–то постучал по трубе и спросил: «Когда вы жили в Бельгии, вы не знали там рабочего–революционера Смидовича?» Петр Гермогенович ответил коротким: «Нет!» — и оборвал разговор.

Обессиленный, он тяжело опустился на стул. Его настоящая фамилия, которую он так тщательно скрывал, перестала быть секретом! Неужели с ним только что разговаривал шпик, о котором его предупреждали в записке?

Вечером провокация повторилась.

«Говорит Стас», — услышал Смидович. Теперь он легко принимал передачу на слух, как заправский телеграфист — азбуку Морзе. Последнее время именно этими словами всегда начинал перестукиваться Стас. Смидович не ответил, а нажал на кнопку звонка. Когда в камеру вошел надзиратель, Петр Гермогенович знаком показал ему на трубу:

— Доложите начальнику тюрьмы, что я предупредил вас об этом.

Как трудно переживались минуты, когда вспоминал он о доме, о родных.

Еще на воле он узнал об аресте старшей сестры Ольги. Другая сестра, Инна, уже дважды привлекалась к дознаниям; под политическим надзором полиции находился брат Николай… И это в такой «благонамеренной», в такой «благополучной» семье, как семья надворного советника, дворянина города Сенно Могилевской губернии, тульского помещика Гермогена Викентьевича Смидовича! Что заставило их так круто изменить свою жизнь, пойти навстречу опасностям? Ощущение вины перед народом, перед «теми мужиками и бабами, которые обрабатывали их «панские» земли, косили их луг и работали на их конюшне? Пример Радищева, Чернышевского, Огарева? А может быть, затхлость помещичьего быта, бесперспективность и унылость того пути, которым шли вот такие же, как их, дворянские семьи? Ведь каждый из них мог бы жить спокойно, тихо, управлять родовым имением, учить крестьянских детей или служить в акцизе. Ан нет! Ольга хотя и учительствовала, однако использовала свое положение так, что это повлекло за собой арест. При обыске на ее квартире полиция обнаружила гектограф и прокламации, подписанные Московским комитетом Российской социал–демократической рабочей партии.

Инна давно числилась в циркуляре департамента полиции о розыске как «скомпрометировавшая себя в политическом отношении». В охранке ей предъявили обвинение «в широкой агитации среди рабочих, призыве к стачкам и распространении воззваний преступного содержания». Как выяснили шпики из жандармского управления, она «предоставляла свою квартиру для складов подпольных изданий, устраивала связи рабочих с интеллигентными агитаторами и составляла рукописи противуправительственного содержания».