Непознанная Россия

В одной из многих деревень этого густонаселенного края мне повстречались революционеры, возвращающиеся после отбытия ссылки в Никольске. Они наняли две телеги, чтобы доехать до железнодорожной станции в Вологде. Ссыльные разместились в большом, стоявшем наособицу, доме и как раз потребовали самовар, когда я слонялся от дома к дому в поисках ночлега. Весьма шумная молодая компания пребывала в прекрасном настроении духа по поводу вновь обретенной свободы., меня же несколько беспокоил страх людей перед холерой и перед чужими. Видимо, одна из студенток заметила меня и увидела, в каком я состоянии, потому что она призывно замахала мне из окна. Владелец дома вполне мог принять меня за одного из их компании, так что я прямо вошел в дом и уселся среди них. Студенты в сумерках, видимо, приняли меня за странника, лапти обличали во мне русского крестьянина, и мне задали обычные вопросы, но я не открылся, что я — англичанин. Было очень забавно наблюдать, как образованные россияне обращаются к мужику: как к человеку, начисто лишенному разума. Мне освободили место, и одна из девушек сказала: «Садись, папаша, ты, должно быть, устал. Выпей чайку. Откуда путь держишь? Да можешь не отвечать, я и так вижу, что ты из вологодских». Она передразнила вологодский говор и захохотала.

Я почувствовал себя уязвленным. Нет ничего плохого в том, чтобы крестьянин принимал тебя за крестьянина, но когда это делают люди твоего класса, да впридачу девушка... И слушать, как тебе «тыкают», было невыносимо. И я не мог сдержаться:

«Я не русский, я англичанин».

Девушка отнеслась к моим словам как к загадочному высказыванию, к каким часто прибегают крестьяне, когда видят, что над ними посмеиваются. Тем не менее, в комнате воцарилось молчание. Когда зажгли лампу, они все уставились на меня, и странная скованность охватила их. Студенты видели, что я не крестьянин, но опасались, не полицейский ли я агент, посланный шпионить за ними, выведать их планы на будущее. Их подозрения еще усилились, когда я помянул одного из их товарищей-ссыльных, с которым я беседовал в Никольске. И все же мне удалось убедить их, что я искренен, не прошло и получаса, как наш разговор стал веселым и открытым.

«А я знаю, — сказал я им, — за кого вы меня приняли — за полицейского шпика. Но я вас уверяю, властям нет никакой нужды заставлять кого-то ходить в таком вот одеянии, когда очень легко подкупить кого-нибудь из ваших».

«Что вы хотите сказать?» — спросил недовольно один молодой человек.

«То, что среди тринадцати всегда найдется Иуда, Азеф или поп Гапон. Ваши злейшие враги ходят в одежде студентов и революционеров, а не крестьян или странников».

На мои слова они только печально покивали головами, лучше меня зная, что я прав.

Перед отъездом ссыльных произошла довольно забавная история, ярко показавшая полное незнание студентами своей страны. Они спросили у хуторянина, сколько он хочет с них за пользование самоваром, — чай, сахар, хлеб и прочее у них были свои. «Четыре пенса, — ответил хуторянин, имея в виду четыре пенса со всех. Но ссыльные поняли, что с каждого, собрали деньги и заплатили, выходит, по четыре пенса за два стакана кипятка. Старый крестьянин заметил их ошибку и его лицо, когда он принимал по пятнадцать копеек с каждого, представляло собой целую гамму скрытых чувств. И он заметил, что я ничего не заплатил.

«Ничего, дед, — сказал я ему, — я не из их компании, просто иду по дороге. Тебе этих денег хватит».

Старик ухмыльнулся. Некоторые из ссыльных, особенно один, еврей, засомневались, надо ли было платить. Они уехали в своих телегах, а я остался и провел ночь на преотвратительной лавке. Наутро я сказал старому крестьянину:

«Так как, дед, должен я тебе что-нибудь?»

«Ничего не должен, — ответил он. — Ты, видать, человек бедный. Я с тебя денег не возьму, и Господь меня помилует».

* * *

Дорога была твердой и прямой, день трижды прекрасен, лапти удобно охватывали ногу, и я одолел большое расстояние, остановившись на ночь в Осиновке. Уйдя из Осиновки, я пересек безлюдные места, выйдя к стоящей на холме деревне. Там я увидел странную картину. Деревня Павлово во время сенокоса сгорела полностью, и теперь на обугленных развалинах жители деревни строили новые жилища. Мужики, бабы, дети мельтешили на развалинах, как муравьи в разоренном муравейнике.

Огонь вспыхнул одним июльским утром, когда все были на косьбе. В деревне оставались только старые и малые, и некому было известить косарей. Поднялся сильный ветер и за два часа сгорел сорок один дом. Сгорело несколько младенцев и одна женщина, пытавшаяся вытащить из огня свое дитя. Удалось спасти несколько ребятишек, кое-какие иконы и самовары. Сгорели не только избы, но и почта, деревья, телеграфные столбы, винная лавка, церковь.

Беда, разумеется, была большая, но переносили ее бодро, семьи сгрудились в оставшихся павловских избах или разошлись по соседним деревенькам. В одной комнате размещалось по две семьи! Должен вам сказать, что это очень тесно.