Неправильный Дойл

На лице священника появилась теплая улыбка, он похлопал Дойла по плечу узловатой рукой. Теперь ему было за восемьдесят, он постарел, лицо превратилось в морщинистую маску, сохранилась лишь изумительная шапка седых волос и блестящие умные глаза. Он был одним из представителей того сурового, крепкого поколения американских католиков, которые пережили Вторую мировую войну. В те дни каждая большая католическая семья отправляла по меньшей мере одного сына в семинарию и одну дочь в женский монастырь в качестве надлежащей человеческой десятины Богу. Отец Сципио был армейским капелланом. Он высадился на берег Анцио вместе с дядей Баком и прошел с войсками по узкому хребту Италии до Рима. Говорили, что при Монте-Кассино он выхватил автомат из рук раненого солдата и уничтожил гнездо нацистских снайперов. Но это было легендой еще в те времена, когда Дойл был мальчишкой. Сейчас в мягких манерах священника не осталось ни капли воинственной свирепости.

– Выпьем немного анисовки? – спросил отец Сципио.

Дойл кивнул и последовал за старым священником в его дом с угнетающе низкими потолками и громоздкой деревянной мебелью, напоминавшими стиль одиозного Фрэнка Ллойда Райта.[104] Дойл устроился на жестком деревянном стуле, отец Сципио достал бутылку кисло-сладкого итальянского ликера и две рюмки, каждая не больше наперстка. Священник наполнил рюмки, одну протянул Дойлу, а другую поднял сам, собираясь произнести тост.

– За твоего дядю Бака, – сказал он, – хорошего человека и доброго католика.

– Человека с большой буквы, – сказал Дойл и выпил, вспоминая с некоторым смущением тот последний раз, когда он пробовал спиртное в этом доме. Одно время он служил алтарным мальчиком, когда учился в седьмом классе, как раз перед тем, как его отослали в католическую школу-интернат в Мэриленде. Но однажды утром во время дневной службы его «карьера» внезапно оборвалась. Дойла и другого мальчишку в последнюю минуту послали в дом священника принести заметки к проповеди. И каким-то образом они нашли припрятанное вино для причастия. Ровно за две минуты им удалось опустошить полгаллона прокисшего дешевого бургундского. Во время проповеди, к ужасу прихожан, оно изрыгнулось на их белые одежды, красное, как кровь Христа.

Сейчас отец Сципио отставил рюмки в сторону и положил узловатые руки на колени. Этот жест означал одновременно осуждение и прощение.

– Хорошо, сын мой, – сказал он. – Давай выслушаем твой вариант того, что произошло.

Дойл тревожно глянул на него. Он же тридцать пять лет назад рассказал все о происшествии с вином. Нет, речь, наверное, идет о стрельбе на пристани.

– Не знаю, что вы слышали, отец, – сказал Дойл, – но у того человека было оружие. Это была самозащита.

Отец Сципио помотал головой.

– Я говорю о твоей жене, – сказал он. – И о твоем сыне.

Дойл почувствовал, что начинает потеть. В голове, как вспышка, мелькнула картина: Пабло спит на коленях Фло под пляжным зонтом в Ибице – это был их последний или предпоследний год, – она сидит, прекрасная, словно pieta,[105] на морском берегу, а ветер теребит кисти ее пледа. И внезапно он почувствовал в себе желание исповедаться. Он рассказал старому священнику о Брижит и о других. Их было восемь за двадцать лет брака. Если посмотреть на это с определенной точки зрения, не так уж и много – меньше одной измены за каждые два супружеских года.

Отец Сципио нахмурился.

– Кто были эти женщины?

Дойл пожал плечами, сожалея, что начал этот разговор со священником.

– Проститутки, шлюхи, filles de passage?[106] – упорствовал отец Сципио.

– Просто женщины, отец, – сказал Дойл.

– Красивые женщины? – спросил отец Сципио.

– В основном, – признал Дойл. – Но не все.

– Тогда мы можем простить тебе грех тщеславия, но не грех прелюбодеяния.

– Ладно, – немного смущенно сказал Дойл.

Последовала минута молчания, во время которой он мысленно пробежал весь список. Да, он мог вспомнить всех. Дойл почувствовал себя немного лучше. Была пара встреч на одну ночь, но он никогда не спал с женщиной, с которой не стал бы спать еще раз. Инес, специалистка по иглоукалыванию, он познакомился с ней в автобусе по пути из Кадиса в Мадрид; Силка (ее сценический псевдоним), балийская танцовщица, действительно с острова Бали, afficionada[107] боя быков; Клара и Кармен – да, с обеими сразу – две самые безответственные подружки его жены; Паулина, учительница латыни, чьи угрызения совести после были сравнимы с ее желанием до; Рейчел, туристка из Австралии, у которой была самая шикарная задница из всех, что он видел; Урсула из Франции, женщина-коммивояжер, продавала приспособления для ванной, заявляла, что лесбиянка, но на самом деле ею не была; Ньевес, актриса, которая снималась у Альмодовара. И наконец, Брижит, студентка из Парижа, работавшая няней у соседей. Скала, с которой все рухнуло.

– Ты любил свою жену, пока продолжались все эти… связи? – спустя некоторое время спросил отец Сципио.

– О да, – твердо сказал Дойл. – Всегда. До сих пор люблю. Она замечательная.

– Тогда ты чертов идиот.

– Да.