Неправильный Дойл

Женщина могла бы скрасить его жизнь, но Тенч покончил с женщинами, не считая тех, что соглашались пойти с ним за два доллара в час в одну из мрачных комнатушек с красными занавесями над пивной «У Молли» в Пемброке. В Вассатиге он оставил жену, которая его не любила, и троих детей. Он не видел их уже много лет, и вряд ли они смогли бы узнать его в толпе. Находились немногие снисходительные люди, которые говорили, что именно жена является причиной его жесткости. Она была католичкой из штата Мэриленд, из какого-то убогого городишки к западу от Балтимора, – всем известная ведьма, с языком острым как бритва. Говорили, что именно из-за ее постоянной брани Тенч ушел из собственного дома и поселился в хижине в Бриджерс-Хоуле, где в одиночку добывал устриц, часто напивался крепким сидром, чтобы заснуть, и с каждым годом становился все более замкнутым.

В те несколько приятных недель, что последовали за свадьбой и пролетели довольно быстро, Тенч переименовал свое каноэ из «Вождя Похатана» в «Эмили Роуз», в честь молодой жены. Оставив ее навсегда, он закрасил «Эмили Роуз» и плавал без названия. Вскоре к нему пожаловала полицейская шхуна местной комиссии по мореходству и потребовала, чтобы у лодки было хоть какое-то имя, для регистрации в брокерской конторе в Норфолке. Тенч задумался, а потом сказал: «Ладно, ребята, давайте назовем ее „Без имени"». И это стало еще одной причиной ненависти со стороны лодочников. Каноэ Чесапикских ловцов всегда назывались или в честь женщины, или в честь какого-нибудь американского героя, вроде Дэви Крокетта[112] или Джефферсона Дэвиса,[113] или, на худой конец, в честь давно умершего индейского воина. Поэтому лодка со столь вызывающим названием стала дьявольским предзнаменованием для каждого в этих водах.

Между тем к концу десятилетия, точнее, к зиме 1887/88 года запасы устриц на глубине внезапно иссякли. Многие годы, вопреки закону, моллюсков в чрезмерных количествах вылавливали сетями с шлюпов, принадлежавших крупным устричным синдикатам в Балтиморе и Норфолке. За считаные недели той ужасной зимы на дне не осталось ничего, кроме грязи и водорослей.

Законодательство давно распределило территорию, оставив открытые воды залива синдикатам, а мелкие прибрежные воды и богатую устрицами дельту – частным ловцам. Типичный устричный шлюп синдиката, грузоподъемностью до десяти тонн, был оснащен парой сетей и ручными лебедками. Команда состояла из капитана, помощника, кока и шести рабочих. Большие металлические сети забрасывались в воду, их тащили вдоль устричных отмелей, поднимали лебедкой, сваливали улов в трюм, снова забрасывали и так далее, с рассвета и до тех пор, пока ночь не погасит в небе последний усталый луч света.

Подъем сети был изнурительным, адским трудом, до которого местные ловцы не опустились бы, поэтому с сетями работали только пэдди – вновь прибывшие ирландские иммигранты, которые, глупо надеясь на что-то, в начале каждого сезона устремлялись на поездах из Балтимора в различные устричные порты. Капитаны шлюпов заставляли их работать под плетью, словно рабов, пока они не умирали от истощения. Когда пэдди терял последние силы и не мог работать, его просто бросали за борт, как устричные отходы. Но, несмотря на такое жестокое обращение, недостатка в работниках не было; чтобы пополнить команду, капитану нужно было лишь заглянуть в один из бараков для пэдди, устроенных в похожих на тюрьмы, огороженных поселениях на островках, затерянных где-то в заливе. Там держали людей про запас: они сильно голодали и отчаянно желали работать.

Жестокие времена созданы для жестких мужчин: вскоре у Тенча Дойла появилось больше общества, чем он мог пожелать. С наступлением зимы шлюпы синдикатов вытащили из глубин моря последнюю устрицу и стали заходить в прибрежные воды. Началась настоящая война.

Ни один богобоязненный ловец Вассатига, даже Тенч, который не верил ни единому слову Священного Писания, не ходил за устрицами по воскресеньям. Воскресенье предназначалось для дома и семьи, для счастливо женатых людей, пребывающих в хороших отношениях с совестью и соседями. Бары и таверны были закрыты, из сводчатых окон деревянных церквей доносились сиплые звуки органа и пение прихожан. Музыку подхватывал пахнущий устрицами ветер и уносил в небеса.

В одно из таких воскресений Тенч, развалившись, сидел на грубой деревянной скамье возле своей некрашеной хижины в Бриджерс-Хоуле. Он слушал далекие звуки знакомого церковного гимна, пил сурмаш из глиняного кувшина, курил набитую вонючим табаком трубку, смотрел на небо и особенно ни о чем не думал. Он следил за синим дождевым облаком в форме свиньи, которое скользило над заливом, как вдруг из ежевичника, отделявшего его хижину от леса, шатаясь, вывалился молодой человек, вытянув перед собой руки, словно они были в огне.