Неправильный рыцарь (СИ)

Его противник продолжал изрыгать проклятья и поминать «добрым» словом какую-то таинственную «чер-рртову скотину!» иежеминутно охать от боли, пытаясь подняться на ноги. Это продолжалось так долго, что несчастный рыцарь уже смирился с мыслью встать с земли плоским, как игральная карта. Неожиданно к Эгберту вернулось чувство юмора. «А что? — подумал он, — совсем неплохо! Я теперь в любую щель бочком пройду.» И представил себе, как герольды объявляют его прибытие ко двору: «Их тончайшее сиятельство, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский, Червонный Валет! Трам-па-па-пам!» Это его рассмешило. Эгберт замолотил по траве босыми пятками, имитируя торжественный шаг под звуки парадного марша, раздающегося в его голове. Он давно усвоил одну нехитрую (хотя и далеко не всем доступную) истину: если уж попал в дурацкое положение и никак, ну, совсем никак! не получается выбраться наружу, главное, не унывай!

Тяжеловесная возня внезапно прекратилась, и над смеющимся лицом Эгберта возникли два больших немигающих глаза под густыми клочкастыми бровями, карих и слегка навыкате, длинный нос (не нос — орлиный клюв) с хищно раздутыми ноздрями и седая борода, воинственно торчащая во все стороны. Она была полна запутавшихся в ней сухих веточек.

— Он еще смеется, мерзавец! — оглушил Эгберта сочный густой бас.

Судя по грозному лицу старца, склонившегося над ним, по силе его голоса и почти железных рук (о, бедная, многострадальная шея рыцаря, боль в ней все не стихала), он нимало не походил на то и дело встречающихся в романах и описываемых столь благостно (аж слеза прошибает) святых монахов-отшельников. А в том, что это именно он, не оставалось никаких сомнений.

Монах, наконец-то, встал. Небрежным жестом стряхнул с рясы прилипшие листья, комья земли, раздавленных жуков и муравьев, пригладил бороду большущей пятерней, квадратной и мозолистой, и крепко задумался. Выражение его лица не сулило Эгберту ничего хорошего: мысли, приходящие в голову старика, явно не отличались христианским милосердием.

— У-у-у, бр-родя-ага! Рвань без роду и племени! — сверля распростертого на земле Эгберта горящим взглядом, с чувством произнес старый монах.

Надо сказать, за бродягу его приняли не зря. Тончайшая батистовая рубашка и полотняные штаны (то и другое — далеко не первой свежести) местами аж почернели от пота. А кое-где — и полностью сопрели, обнажив давно не мытое заскорузлое тело.

При дворе прекрасной графини хоть изредка да мылись, хотя южная привычка строить бассейны с фонтанами и то и дело плескаться, увы, не прижилась. Да и вообще — чрезмерное увлечение водными процедурами не приветствовалось и считалось если не восьмым смертным грехом, то уж точно — глупостью и дурью. Над такими посмеивались: кто в кулак, а кто в открытую. Полный же отказ от омовения, несомненно, являлся величайшей из добродетелей. О, темпора, о, морес! И несчастному рыцарю, дабы произвести совсем уж неизгладимое впечатление на невесту и ее ближайшее окружение, пришлось дать строгий обет, один из самых модных при дворе, — не мыться до самой свадьбы.

Какой злокозненный дух дернул его за язык, а потом хихикал, потирая гаденькие лапки, сие неизвестно. Увы! Слово было произнесено. Доказывать свою верность и преданность, столь экзотическим способом казалось благоразумному Эгберту сущей пыткой. Но изворачиваться и хитрить рыцарь не умел, отказаться же от данного (в недобрый час) слова — считал ниже своего достоинства. Оставалось одно. Терпеть.

Бедный рыцарь! От него убийственно разило потом — даже мухи, боясь упасть в обморок, облетали его стороной. А вот придворные кавалеры оказались не столь брезгливы: время от времени принюхиваясь к несчастному, они окидывали его уважительным взглядом.

Внезапно в мозгу Эгберта вихрем пронеслись все пережитые им злоключения, и дикая, нечеловеческая усталость охватила его измученное тело. Не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой Эгберт лишь улыбался, глядя на могучего старца, чья кряжистая фигура нависала над ним, как скала. Происходящее казалось рыцарю бредовым, путаным сном и абсолютно не вязалось с содержанием известных ему рыцарских романов. Да и сам он был отнюдь не Ланселот. И, уж тем более, не многославный Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт, чью историю он с детства знал почти что наизусть. И уж, конечно, не… Кто именно, Эгберт не успел додумать: его попросту сморил сон.

Глава четырнадцатая

— Что вы, сир Галахад! Моя сестра вовсе не хотела оскорбить вашего господина! То есть… конечно, хотела, но… в общем, совсем не хотела, — окончательно запутавшись, нежный голосок сконфуженно смолк.

— О, мадам! — запротестовал бархатный мужской баритон.

— Мадемуазель, — еле слышно поправили говорящего.

— Стра-анно… С такими прекрасными, гм-м…гм-мм… внешними данными? Грива хоть куда, а ноги-то, ноги! Да вы любой кобыле сто очков вперед дадите! О, пардон!

Последовала красноречивая пауза.