Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро

Вот здесь-то вы и сходитесь – на своего рода обширной ничейной полосе между определяемыми границами. И ты живешь там, словно гость, прочитавший много книжек, турист, знающий больше фактов и историй, чем местные жители, но не притязающий на истинное знание. И ты хочешь применить эту метафору, но метафоры – не твой конек (за девять классов в школе ты могла о них слышать, но не научилась ими пользоваться), и тогда ты вынуждена сказать, что если бы доктор попыталась расспросить тебя о Норме Джин, ты, несомненно, поговорила бы с ней о Норме Джин. Разве ты не ее биограф? Ты можешь одним духом назвать несколько домов, куда ее отдавали на воспитание, где она жила с родственниками. Ты можешь рассказать, как весь мир не замечал ее, отчего желание быть замеченной только крепло. Ты можешь привести подробности. Сыграть. Изобразить все более правдоподобно, чем оно было. Но теперь это ни к чему. Норма Джин умерла много лет назад. Ты могла бы даже сказать об этом, если бы не знала, что она тотчас же спросит: «И как вы теперь это воспринимаете?» – на что тебе придется ответить: «Вам следует спросить Норму Джин». А такой ответ, похоже, привел бы тебя в никуда.

Однажды ты упомянула, что Норма Джин умерла в особенный, вполне определенный день. Это случилось, когда ты впервые позировала перед камерой, в твой обеденный перерыв на заводе «Radioplan». И ты рассказала о том, как чувствовала себя, когда все твое тело раскрылось перед камерой, но ты не ощутила никакой ломки – скорее, из тебя что-то истекло. И ты все-таки вставила метафору, сказав: я будто впервые увидела цвет, каким-то странным образом рассмотрела себя в трехмерном измерении, да так, что и другие начали меня видеть, особенно работавшие на заводе мужчины, которые внезапно, с округлившимися глазами, стали предлагать проводить меня до машины, пялиться на твою грудь под слишком тесным свитером, умасливать меня на каждом шагу. В тот день, позируя перед камерой, ты тоже увидела ее. И, как и заводские мужчины, тоже захотела проводить до ее машины. Поворковать с ней и прикоснуться к ее телу. Именно в тот день, обмолвилась ты, Норма Джин перестала существовать.

– Вот мы и подошли к тому месту, которое нам нужно, – сказала доктор.

Ты посмотрела на нее с такой самоуверенностью, словно роли поменялись, и сказала:

– Нет. Вовсе нет.

«Улисс»

«Листья травы»

«Госпожа Бовари»

«Записки из подземелья»

«Потерянный рай»

«Пророк»

«Смерть в Венеции»

«По направлению к Свану»

«Анна Каренина»…

Здесь она тебя останавливает. Но твои мысли уже набрали скорость, ты пытаешься обрисовать книжную полку, ночную тумбочку и расписание занятий. Она наклоняется вперед, по-прежнему скрестив ноги. Выдыхает через нос, неожиданно громко:

– Вопрос такой, – начинает она. Руки ее сжаты, правая потирает левую. – Вам не кажется, что чтение всех этих книг, вечерние занятия в Университете Калифорнии есть отчасти тот способ, посредством которого Норма Джин хочет доказать или продемонстрировать, что может вырваться из той среды, в которой выросла, возвыситься над ней?

В самом вопросе кроется допуск, что некая Норма Джин, желающая что-то доказать, существует. Что Норма Джин могла бы подняться над обстоятельствами, тогда как на самом деле она этого не может, потому что ее и нет.

Соблазн бросить вызов велик, но подобный разговор – полное безумие, он невозможен даже в кабинете врача, поэтому ты просто качаешь головой:

– Нет. Мне просто на самом деле нравится читать.