Неприкаянные

— Крепкая. Плохо поддается, — сказал он, опуская молот. — На силу, брат, надо отвечать силой. Бить — так уж бить. Жалеть нечего. Не отступай.

Меджа снова взялся за молот.

— Опять неправильно, — сказал Нгиги. — Одна рука сюда… — Тут он заметил, что рука у Меджи изуродована. На его лице появилось такое же испуганное выражение, какое Меджа видел на лице своей сестренки Вамбуи.

— Что у тебя с рукой? — спросил Нгиги.

— Несчастный случай.

Как ни старался Меджа скрыть свое увечье, а все равно узнали. И приказчик, наверно, узнает и уже не разрешит больше работать. Нгиги смотрел на обезображенную руку, боясь прикоснуться к ней.

— Какой несчастный случай?

— Да так, пустяки.

Как и в тот раз, при встрече с сестрой, ему вдруг почудился гудок злосчастного автомобиля. Он инстинктивно обернулся: никакой машины не было. Неумолимая скала по-прежнему смотрела на него сверху вниз и ухмылялась своей каменной ухмылкой. Лицо у Меджи вспотело, руки дрожали. Он снова повернулся к Нгиги, в его горящем взгляде были и страх, и гнев, и смущение.

— Уж не захворал ли ты? — спросил Нгиги, с подозрением уставившись на Меджу.

Меджа кое-как оправился от смущения и взял у него молот.

— Нет. Я здоров.

— Ну, теперь ты знаешь, как надо рубить, — сказал Нгиги и отступил назад. — А мне тоже пора за дело. Как я уже сказал, готовых инструкций нет. Бей — и все.

На этот раз он даже не оглянулся. Уходя, с удивлением качал головой. Что могло довести этого беднягу до такого отчаяния? Странно, очень странно.

Меджа дождался, когда пройдет дрожь в теле. Он смотрел на скалу так, как смотрят на более сильного врага: знаешь, что он сильнее, а признаться в этом не хочешь даже самому себе. Постепенно чувство отчаяния переросло у него в злость, а потом — ив ненависть. Лютую ненависть к каменной стене, не желавшей поддаваться.

— Я здоров, — прошептал он. — Я здоров. — И уже во весь голос крикнул: — Я здоров!

Этот крик самоутверждения, глухо прозвучавший в ущелье, подхватила и усилила в тысячу раз каменная скала: казалось, она передразнивала его, только ее голос был громче; все горняки признавали ее силу, поэтому она и вела себя так самоуверенно. И это злило Меджу еще больше. Чувство ненависти целиком охватило его, и он принялся осатанело обрушивать удары огромного молота на врага, не желающего отдавать своих камней; но камни — это деньги, а значит, и избавление от голода и отчаяния. Он размахивал молотом как одержимый, пока не растер в кровь ладони и пока не заныло все его тело. Пот, катившийся с него градом, насквозь промочил одежду. Во рту пересохло, боль в пояснице сделалась тупой и тягучей. Он так глубоко погрузился в свое занятие, что не слышал даже отдаленного грохота.

Солнце было уже высоко и грело все сильнее. Его лучи пронизывали тело Меджи и прогревали камни. Но он работал, несмотря ни на что.

Когда он почувствовал, что вот-вот упадет от слабости, то отошел немного назад, чтобы оценить свои труды. Но оценивать, в сущности, было нечего: если не считать выбоины, сделанной Нгиги, скала осталась почти невредимой. Обескураженный, он сел, прислонился спиной к скале и закрыл глаза.

Через несколько часов его разбудил Нгиги. Начался обеденный перерыв, и он решил поделить с Меджей свою еду. Оставив инструменты в забое, они побрели к дробилке, где собирались, по обыкновению, громко смеясь и шутя, все горняки. Дробилка умолкла, пыль осела, узелки с едой лежали развернутыми на камнях. Рабочие, занятые трапезой, притихли. Меджа ел с жадностью. Нгиги, увидев голодный блеск в его глазах, стал есть медленней — пусть парню побольше достанется.

Закончив обед, рабочие улеглись отдыхать в тени дробильной машины. Закурили. Меджа искоса поглядывал на мощные голые торсы мужчин и не переставал удивляться: откуда берутся такие исполины?

— Куришь? — спросил Нгиги, протягивая Медже сигарету.

Меджа покачал головой.

— Как вы думаете, справлюсь я с этой работой?

Нгиги лег на спину и вытянул ноги. Закурил, затянулся и медленно выпустил дым через ноздри и полуоткрытый рот.

— Пока трудно сказать. Вечер еще не скоро. Мы в шесть кончаем.

Наступила тишина. Меджа смотрел на горняков, развалившихся в небрежных позах. Некоторые уже спали. Эта тихая, дремотная атмосфера напоминала Медже ферму, на которой они работали с Майной. Там тоже был приказчик, которому очень трудно угодить.

— Может, вы зря не замерили мой участок? — спросил Меджа, чувствуя, как саднит ладони.

— Нет смысла. Когда нарубишь девять кубических футов камня, то и без замера узнаешь, сколько сделано. От усталости глаза слипаться будут.

Меджа вздохнул и встал.

— Я, пожалуй, пойду работать.

Нгиги повернул голову и приоткрыл одно веко.

— Слушай, друг. Не знаю, как тебя звать.

— Меджа Мванги.

— Ты, Меджа, не горячись. С камнем имеешь дело, а не с людьми. Тут нужна и сила и сноровка. Злостью его не возьмешь, он уважает только силу. А ты смекай. Ищи слабину и там бей. За камушком целая глыба рухнет. Иначе сам себя угробишь.