Неприкаянные

Город, оказывается, они спасли. Что за город? Видеть не видели, слышать не слышали про город каракалпаков. Знают они: есть Бухара, есть Хива, есть, наконец, Кунград, а каракалпакского города нет. Бий, однако, называл его, вроде бы стоял он уже где-то рядом. Неужели их аул превратился в город? Где же его стены? Хоть и не на холме были степняки, а на дамбе всего лишь, но и с насыпи аул как на ладони. Те же юрты, те же мазанки, те же землянки. Даже сараи и загоны для овец те же.

Чудной бий! Непонятный бий!

Когда людям говорят: «Ешьте хлеб, пейте воду, гоните скот, хороните мертвых», — все понятно и все ясно сердцу, и оно бьется ровно. Но скажут: «Не пей воду, не хорони мертвых», — и сожмется сердце или вовсе остановится. Спасать несуществующий город — это все равно что не хоронить мертвых. Безумство какое-то!

Удивленные, с недоумением и опаской поглядывая на старшего бия, пошли степняки в аул. В тот самый аул, что назван был теперь городом.

Доспан сказал, когда вместе с Айдосом поехал за аульчанами:

— Глухи люди к словам вашим, мой бий. Утром им привычнее молитва. Крик азанчи они хорошо слышат.

Айдос и сам понимал, что не трогают аульчан его слова и желания его далеки от желаний степняков. Не ищут они ни ханства, ни города ханского. Им бы только не умереть с голоду, детей своих раньше времени не положить в могилу. Потому Айдос ответил стремянному, как отвечал самому себе:

— Что привычно для них, то ярмом зовется. И если не снимет с них Айдос-бий это ярмо, ходить будут в нем до скончания века.

— Должно быть, не трет ярмо им шею, — сказал До- спан. Не замечал он у волов ран на коже. В удобное ярмо волы влезают охотно, как человек в чапан.

Трет, — отверг объяснение стремянного Айдос. — Только привыкли, огрубела кожа, не чувствует ни дерева, ни железа.

— А если не чувствует, значит, хорошо им, — настаивал на своем Доспан.

Айдос усмехнулся осуждающе:

Тебе-то хорошо было босому и нагому?

— Хорошо, — вдруг признался стремянный. Признался и огорошил признанием своим бия: прошлое, выходит, лучше настоящего.

Остановил коня Айдос, глянул на помощника своего как на помешанного: что несет? Нарочно, что ли, противоречит бию? Дразнит его, как дразнят пса, желая услышать его лай?

— Хорошо… — повторил Айдос, сдерживая вскипающую злость. — Почему же хорошо?

— Да потому, что босого не замечают, не завидуют его сапогам с бычьей подошвой, его чекпену из крашеной шерсти, его лисьему малахаю. У босоногого отнять нечего. Он друг всем, и ему все друзья.

— Ну, если завидуют чекпену стремянного, то зависть к золототканому халату бия во сто крат сильнее. Так, сын мой?

Так, дедушка-бий.

— Ярма, значит, снимать не надо. Ярму-то кто завидует…

Хотел сдержать злость бий, а не смог. Вспыхивали гневом глаза, насупились, как у филина, брови. Так бы, кажется, и испепелил взглядом своим огненным стремянного Айдоса.

Робость охватила Доспана. Пожалел он, что пошел наперекор бию, однако отступать не умел. Упрямство сидело в нем и порой показывало свои острые рожки. Вот и сейчас они выглянули:

— Верблюжий чекпен на теле, золототканый на душе. Его как снимешь?

— Э-э! — поразился услышанному Айдос. — А ты не прост, сынок.

Конь, остановленный бием, нетерпеливо подергивал повод: на пороге дома для чего, мол, задерживаться? Пегий Доспана тоже беспокойно водил ушами, ловя привычные звуки аула: манили они его.

Тронул коня Айдос. Прежде чем тронуть, сказал стремянному:

— Пася скот, человек пасет и мысли свои. Так, что ли?

Сказал стремянному, а обратился-то к себе, к своему сердцу, которое все томилось сомнениями и тревогами. Есть ли мудрость в словах юного Доспана? И его ли это мудрость? Не отца ли, слепого Жаксылыка? Тот в темноте вечной думой тешил себя. Мрак чем осветишь? Мыслью только.

И еще спросил себя Айдос, погоняя и без того торопящегося коня: «Сумею ли снять золототканый халат с души своей? В халате ханском примут ли меня степняки?»

Спросил и стал ждать ответа сердца. Не ответило оно Айдосу, хотя и было всегда послушным. И понял Айдос: сердцу-то хорошо в золототканом халате. Ханское дорого ему. «Прав, значит, Доспан: не снимешь ни с души, ни с плеч ханский халат… Не Мухаммед Рахим, видно, надел его на меня, а сам всевышний».

26

Не снял с себя золототканый халат Айдос, не смог снять. Да и Мухаммед Рахим-хан не позволил бы скинуть с плеч то, что было им подарено. А дарил правитель Хивы с умыслом: в парче-то сердце степняка изменится, податливым и угодливым станет. Не дикими порывами тешить себя будет, а тихим и сладостным томлением.

Ждал этой перемены Мухаммед Рахим-хан долгие месяцы. Посыльные хана, рыща по степи каракалпакской, не находили следов перемен в желаниях и намерениях Айдоса. Не находили и честно признавались в том правителю священной Хивы. Решил хан, что мало для старшего бия халата, хоть и с золотым воротом он.

Еще спала вода весенняя и подсохли тропы степные, в ауле Айдоса появились люди хана: двое на конях, двое на ослах. Те, что на конях, одетые в дорогие халаты, объявили старшему бию: