Неприкаянные

Айдоса озноб пронял, такой страшной показалась ему яма.

— Бездонна и темна, как ваши мысли.

— Ошибаешься, каракалпак, ясна моя мысль. Яма и казна ханства пусты. Три месяца — немалое время, чтобы наполнить или казну, или яму. Поторопись, каракалпак!

Ничего не сказал в ответ Айдос, хотя слов гневных было много и едва держались они на кончике языка. Теперь в пути они сорвались и оказались такими страшными, что самого Айдоса приводили в трепет. Услышит кто — подставит голову под ханский меч: и говорящего и внимающего вина одна и наказание одно.

Однако самыми страшными были не те слова, которые родились в обиженном сердце у края ямы, а те, что появились здесь, в степи, на вольном ветре. Крамольные слова: «На твоем бы месте, хан…» Не слова даже поначалу, а мысль только, желание справедливости. «На твоем месте, хан, я поступил бы иначе…»

Осудил вроде хана всего лишь. Но было что-то и не от осуждения властителя Хивы. Отречение от него. А оставшись один, бий привел в пример себя: «Я бы…» Это «я бы» прицепилось почему-то к Айдосу и уже не хотело покидать. Честно вел себя Айдос, прогонял «я», отбивался на какое-то время, на мгновения, вначале долгие, а потом короткие; ему удавалось отбиться. Однако оно, это «я бы», возвращалось и уже не желало уходить. Прилипло как слепень, не оторвешь.

С ним и ступил на свою землю, с ним и скакал по ней. И оно уже не мешало Айдосу. К месту или не к месту, но вспомнилось появление в хивинском дворце нового хана Елтузер-инаха. Из знатных людей был Ел-тузер, но не ханской крови, не Чингисид. Последняя, кровь Чингисидов пролилась, когда обезглавили хивинского хана Абдулгазы, пролилась кровь — и оборвалась цепь. А ханский трон не остался пустым. Влез на него Елтузер-инах, пока беки раздумывали, кого избрать главой государства, он сам себя избрал. Игрой показалась иным замена Чингисидов узбеками и — как игра — должна была привести к проигрышу. Ждали проигрыша, будто брошенные на ковер судьбы кости предрекали конец Елтузер-инаха. Может, и предрекали, но Елтузер-инах о том не ведал и смелел день ото дня. Предсказывал конец нового хана и Айдос. Сказал как-то: «Елтузер-инах поздно ли рано ли сорвется…» Не сорвался Елтузер-инах. Других сбрасывал, и ловко у него это получалось. Перестали ждать конца самозванца маловеры, прикусили языки. Красноречивых-то новый правитель Хивы не жаловал. А уж если языки прикусили, то о руках и говорить нечего. Кто осмелится поднять руку на правителя — законный ли, незаконный он государь?!

Выходило, ханством может править не Чингисид. Не богом дана ему власть, сам берет ее дерзнувший. Последнее уразумел Айдос, летя на своем коне по родной степи и чувствуя, как смелеет. Земля-то под копытом здесь тверже, чем у ханского дворца. Там хоть и камень, да шаток. Здесь хоть и песок, да неколебим. Удержит и коня, удержит и Айдоса. Хана удержит своего…

«Ха! Каракалпакское ханство!» Сказал это или пронеслось лишь в мыслях, но, возникнув, не потерялось. С ним, кажется, и выехал к аулу. К зеленой низине, к юртам, курящимся кизячным дымком, сладким, ласкающим сердце.

Выехал и увидел всадницу на добром скакуне, шарф ее поясной увидел, шелком летящий за седлом. И как спешилась у бугра пастушьего, увидел, и как обвила руками голову Доспана и, проговорив что-то, снова умчалась на своем скакуне…

Ничто другое не задержало бы взгляд Айдоса, да и стоило ли это внимания бия! Не будь скакуна добрых кровей и шарфа шелкового рядом с бедным чекменем пастуха, какая цена всему — песок! А тут — невидаль. И тем дорога.

Надо было проехать мимо: минуешь — и из головы долой. А не проехал, придержал повод, спросил у пастуха: «Кто эта чаровница?»

Дерево, а не человек Доспан. Колоти — не услышит. А тут вот ожил и сказал: «Дочь Есенгельды». Ха! Будущая сноха Айдоса. Полгода назад Айдос ходил к старику сватать ее за Мыржыка. Попроси он тогда Кумар разжечь огонь перед собой, чтобы увидеть лицо ее, теперь узнал бы ее и не стал бы пытать Доспана, кто такая, не унизил бы себя перед пастухом.

Стегнул коня, поскакал к аулу. Развеяться хотел: вблизи дома ему всегда дышалось легко. Покой приходил. Только надо было сначала объехать юрты и мазанки. Принять поклоны степняков — в поклоне и почтение, и ожидание: что нового принес бий, весел или хмур, улыбчив или строг? Строг он всегда, но и строгость — она разная. А степняки умеют читать и угадывать.

И Айдосу надо угадывать. Что было во дворце хана и что пришло в долгой дороге на ум, не останется с бием. Если отдаст им хоть частицу, примут ли? Будут ли крепки и надежны? Это хотел угадать Айдос.

А не угадал. Дремал, что ли, аул в полдень… Ни у мазанок, ни у юрт не заметил Айдос степняков. Копыта его коня стучали на тропе громко, и перестук был особенный, ни с каким другим не спутаешь. По, должно быть, нынче их спутали степняки, не поспешили откинуть пологи, не выглянули наружу, не посмотрели на своего бия.