Неприкаянный 1 (СИ)

Нет, то уже были не люди. То были чистой воды зомби, почуявшие свежачок в моем лице. А вырвавшийся из моего трижды пересохшего горла скрипучий хрип сработал на манер триггера. На речь слетелись все. Вот только по какой-то известной только им причине моя тушка не показалась им удобоваримой. Чему я был бесконечно рад! Ведь оказаться загрызенным, разорванным на клочки, или быть еще каким другим образом убиенным, только-только начав новую жизнь, виделось в корне несправедливым. Но тут все мои мысли просто улетучились из головы, поскольку меня скрутило от невыносимой боли. Нет, даже не так. Меня СКРУТИЛО от НЕВЫНОСИМОЙ БОЛИ!

Я потерял! Я ее потерял! Мою прелесть! Откуда-то я просто осознал, что оказался лишен самого важного, самого дорогого, самого нужного, что только может быть у человека. Меня лишили души! По умолчанию имея ее от рождения, я никогда не задумывался о потребности ее спасения и даже сохранения. Я жил по совести, смеялся от души, грустил, сострадал, проявлял участие. Я был человеком. Настоящим человеком, а не какой-нибудь продажной тварью, готовой пойти на что угодно ради собственного возвышения в чем бы то ни было! Однако, если любому человеку была знакома душевная боль, мне, вдобавок, выпало несчастье познать на своем горьком опыте боль бездушную. И это меня изменило, изменило мое прежнее «Я», ведь больше не осталось противовеса исключительно рациональному разуму взявшему верх над мыслями и потребностями тела.

Да, как мне вскоре удалось выяснить, окружающий меня мир претерпел катастрофические изменения, и я, на удивление, изменился под стать ему. Недаром кришнаиты утверждали, что ум и разум являются продуктами человеческого эгоизма в благостях и страстях. В страстях, вроде одержимости славой, деньгами или же поиском души – не суть важно каких именно, хоть в пересчете песчинок, мы находим себя. Мы отдаемся процессу достижения конечного результата с головой, пробиваясь через все встречающиеся на пути преграды и не обращая внимания на последствия наших действий для окружающего нас мира. В благостях же мы входим в гармонию с миром. Начинаем жить на его волне. И если мир оказывается отравлен смертельным ядом из смеси всеобщего равнодушия напополам с эгоизмом высшей пробы, мы, не имеющие защиты даруемой душой, словно губка, впитываем в себя всю эту разлитую в окружающем пространстве отраву. Но все это я осознал чуть позже, анализируя свои поступки. Сейчас же мне хотелось одного. Хотелось вернуть свое!

Я не желал влачить всего лишь жалкое физическое существование, вместо полноценного проживания отмерянных мне лет. Я не желал постоянно чувствовать эту разлившуюся в груди ледяную пустоту, постоянно осознавать свою неполноценность. Я не желал воспринимать себя готовым творить все что угодно, если это видится рациональным, но против чего сам же выступал в своей прежней жизни. Я не желал.

И, сделавшись совершенно бездушным человеком, я четко осознал, что нет ничего запрещенного в достижении МОЕЙ цели – стать прежним. Где-то здесь имелся я. Где-то там существовала моя душа. И мы обязаны были воссоединиться любой ценой. А все остальное стало неважно. Именно это намертво отпечаталось в моем разуме, прежде чем ко мне вернулась возможность воспринимать окружающий мир не через застилающую разум и чувства пелену боли.

Стоило случившемуся наваждению отступить, а мозгу вновь принять контроль над телом, как я начал действовать. На беду вцепившегося в меня солдатика, кстати, оказавшегося не погранцом, разжать его стальную хватку у меня не вышло, как бы ни старался. Таскать же за собой и на себе такую ношу, когда сам едва передвигал свои ходули, виделось совершенно нерациональным занятием. Потому вскоре в дело был пущен подвешенный на его поясе самый настоящий бебут[2], брата-близнеца которого я прежде видел лишь в музее. Слишком большой, чтобы заменить собой штык-нож или же тактический нож. И слишком короткий, чтобы сравниться в боевых возможностях с теми же шашками и саблями. Этот чуть изогнутый кинжал пришелся более чем к месту. Подернутое ржавчиной лезвие с немалым трудом покинуло рассохшиеся и пошедшие трещинами ножны, но, на удивление, с легкостью отсекло кисти вцепившихся в меня рук. Два взмаха и частичная свобода действий была возвращена, если не считать удушающих объятий все еще удерживающей меня эльфийки, которая служила неплохой прокладкой между моим телом и мокрым от утренней росы или тумана травяным ковром. Ведь из-за накатившей боли мои ноги мигом подкосились, и мы оба завалились на землю, где мое тело сотрясалось, словно в припадке, пока не отпустило.