Неприкасаемые

За четыре тысячи франков в месяц я получил право жить в тени Лангруа и отвечать на непомерную корреспонденцию. Представляете, он требовал называть себя не иначе как мэтр! Еще бы, великий писатель, какие тут сомнения, ведь сколько тонн макулатуры им продавалось. И приходилось беспрестанно отправлять во все концы страны его фотографии с автографами. Время от времени он входил ко мне в комнату и, низко склонившись, так что тлеющая сигара чуть ли не касалась моего уха, читал через плечо, что я пишу, а затем по-дружески хлопал по спине: «Отлично, Жан Мари. У вас явные эпистолярные способности». Ему нравилось называть меня Жан Мари. «Звучит немного глуповато, – заявил он мне вначале, – зато добродетельно». Я принимал вместо него нежелательных посетителей и особенно посетительниц. Передо мной предстал настоящий человеческий зоопарк, о существовании которого вы не должны иметь и малейшего понятия. Среди прочей ерунды Лангруа писал и слащавые романчики под псевдонимом Жан де Френез, что привлекало к нему толпы дамочек зрелого возраста, приходивших с книгой в руках, будто с церковной кружкой для сбора подаяний. Допустим, я немного сгущаю краски, однако личность Марсо всегда меня забавляла, и что правда, то правда, незваные гости причиняли мне немало беспокойства, а вдобавок из-за них приходилось засиживаться до семи-восьми часов вечера, чтобы справиться с почтой. Лангруа даже в голову никогда не приходило хоть как-то вознаградить меня. Нет, ошибаюсь. Он всегда вручал мне свое очередное детище с названием вроде «К черту безденежье!» или «Целомудренное сердце». И самое тягостное: мне приходилось волей-неволей читать его опусы, поскольку после он приставал ко мне с расспросами.

– Ну что, дорогой Жан Мари, как вам моя герцогиня?

– Много интересных наблюдений.

– Тонко подмечено! Когда в следующий раз будете отвечать на письмо – а это рано или поздно непременно произойдет, – не забудьте написать: умение наблюдать – вот в чем кроется секрет писательского мастерства.

Иногда он вез меня на роскошном «бентли» на какую-нибудь деловую встречу. Вовсе не для того, конечно, чтобы я почтил пиршество своим присутствием, просто мне надлежало тщательно запоминать все весьма вольные речи, звучавшие за столом, благо этому способствовала непринужденная атмосфера, а по возвращении домой записывать их. Марсо внимательно изучал мои записи и ворчал: «Хороши балагуры, нечего сказать!.. За кого они меня принимают?»

Ну а после я слышал, как он разговаривал с ними по телефону: «Погодите, любезный друг, вы мне сказали… Да-да, именно так вы и сказали. Ах вот оно как, ладно. Вы полностью оправданы. Каждый может ошибиться!»

Постепенно я познал жизнь, подлинную, не книжную. Мне припомнились все стихи Библии, повествующие о сребролюбцах, распутниках, ворах и блудницах. Видел я и совершенно иное – обыкновенных мерзавцев, а впрочем, та же самая каналья, только лобызающая дамам ручки. И слова Ронана пришли мне на ум: «Истина, возможно, очень грустная штука». Я многим обязан бедняге Марсо. Он умер от инфаркта, с бокалом шампанского в руке, подобно герою собственного романа «Не гони туфту, легавый». На его похороны, вполне религиозноблагочинные, стеклась целая толпа, как и водится в тех случаях, когда провожают почившего кумира; присутствовала, само собой разумеется, и стайка бывших любовниц с подобающе постными лицами.

Когда вскрыли завещание, выяснилось, что богатейший Марсо Лангруа не оставил мне и сантима. А вдобавок ко всему мое положение оказалось далеко не ясным. Кем считать в самом деле секретаря умершего писателя – уволенным или оставившим работу по собственному желанию? Если бы Элен не поддержала меня в эту минуту, еще неизвестно, что бы со мной вообще стало. Элен – это моя жена. Я женился в прошлом году. Но об этом я вам после расскажу. А сейчас… однако есть ли смысл наводить на вас тоску повествованием о моих блужданиях с одного места работы на другое?

Вам ведь ничто подобное не грозит. О, только не подумайте, будто я попрекаю вас. Мир безработицы, поверьте, совершенно особый мир, не похожий ни на какой иной. Его нельзя назвать миром нищеты. Это мир, утративший всякое чувство солидарности. Мир бумажной волокиты, всевозможных ведомостей, бланков, официальных документов, вечно надо что-то заполнять и куда-то нести. Это медленное удушение ожиданием или стоянием с пустой башкой и дрожащими ногами перед окошечком в очереди за какой-то там подписью или печатью. Очередь к машинистке, нужно перепечатать документ в трех экземплярах. Очередь за… Впрочем, довольно. У нас с вами разные судьбы.