Неприкасаемый

Много позднее — свет в дверях стал золотисто-красным — пришли Ник с Лео Розенштейном, оба в элегантных вечерних туалетах, выглядевшие несколько нелепо, как рисуют франтов на карикатурах в «Панче». Для меня их появление было неожиданностью. После своего избрания в парламент Ник старался держаться подальше от прежних забегаловок, а Лео Розенштейн, отец которого был при смерти, вот-вот должен был унаследовать звание пэра и семейные банки. «Прямо как в старые времена», — сказал я. Оба промолчали и странно безразлично посмотрели на меня. Думаю, что я был пьян. Ник с кислой миной заказал бутылку шампанского. Он был опоясан малиновым кушаком — никогда не отличался хотя бы малейшим вкусом. Мы подняли бокалы и выпили за возвращение Боя. Без особого энтузиазма. Когда закончили бутылку, Бетти Баулер принесла другую, за счет заведения.

— За отсутствующих друзей! — провозгласил Лео Розенштейн и, взглянув на меня поверх бокала, подмигнул.

— A-а, черт, — пробормотал Бой, прикрывая толстой загорелой рукой глаза, — кажется, я сейчас разревусь.

Потом позвонил Олег. Условный сигнал «Икар». Согласен, не совсем удачное слово.

Странно, все это дело походило на грустную пародию. Все было до смешного просто. Бой нашел предлог, и мы вместе вышли из «Грифона». Я отвез его на Поланд-стрит. Небо над сумеречными улицами, словно опрокинутая река, было мягкого синего цвета. Я, одиноко сидя на софе, ждал внизу, пока он соберет вещи. В носу все еще отдавало шампанским, мне тоже хотелось плакать, я судорожно вздыхал и, тараща глаза, как пьяная черепаха, растерянно глядел вокруг. Вдруг отчетливо вспомнил, как возился здесь с Данни Перкинсом, ощутив ужасные, почти как физическая боль, душевные муки. Слышал, как наверху, тяжело вздыхая и громко бормоча, гремит вещами Бой. Скоро он спустился с кожаным саквояжем в руке.

— Хотел забрать все, — мрачно произнес он. — В конце концов все оставил. Как выгляжу?

На нем был темно-серый костюм-тройка, сорочка в полоску с запонками, традиционный университетский галстук с золотой булавкой.

— Довольно смешно, — сказал я. — Произведешь на «товарищей» потрясающее впечатление.

Мы с торжественным видом, словно пара служащих похоронного бюро, молча сошли по ступеням.

— Квартиру я запер, — сказал Бой. — У Данни Перкинса ключ есть. Этот, если не возражаешь, оставлю себе. Как сувенир.

— Значит, не вернешься? — не подумав, заметил я. Он с обидой и болью поглядел на меня и мимо приемной врача вышел на мерцающую огнями ночную улицу. Одному Богу известно, отчего вдруг на меня напало это игривое легкомыслие.

На этот раз машину вел Бой, его большой белый автомобиль пожирал милю за милей. Когда пересекали реку, я опустил стекло и внутрь шумно ворвалась ночь. Взглянув вниз, увидел пришвартованный красный корабль и что-то из увиденного — бархатистая темень, вздутая неспокойная река, этот залитый светом корабль — заставило вздрогнуть, и я вдруг с необычайным волнением представил прожитую жизнь — прекрасную, трагическую, обреченную. Потом мы миновали мост и снова нырнули в лабиринт складских помещений и заросших сорняками разбитых бомбами зданий.

Рядом, прикрывая рукой глаза, беззвучно плакал Бой.

Скоро мы мчались по холмистым равнинам юго-восточной Англии. Эта часть поездки остается в памяти как плавный неостановимый стремительный рывок сквозь тревожную, залитую лунным серебром ночь. Я вижу несущуюся вихрем машину, мелькающий по стволам деревьев и поросшим мхом дорожным столбам свет фар и нас с Боем, подсвеченные снизу две напряженные мрачные фигуры за ветровым стеклом; стиснув зубы, мы не отрывали немигающих глаз от стремительно надвигающейся дороги. Я испытал то же, что и читатели Бьюкена и Хенти.

— Жаль, что не день, — сказал Бой. — Может быть, вижу в последний раз.

Филип Маклиш находился в доме матери в Кенте, настоящем загородном коттедже, увитом розами, с деревянными воротами, посыпанной гравием дорожкой и окнами бутылочного стекла, светившимися все до одного. Дверь открыла Антония Маклиш, молча провела нас в гостиную. Это была высокая худая женщина с гривой черных волос. Она вечно казалась чем-то недовольной. Я всегда ассоциировал ее с лошадьми, хотя никогда не видел ее сидящей верхом. Маклиш, пьяный, насупившийся, сидел в кресле, уставившись на холодный камин. Одет в старые фланелевые брюки и несообразного канареечного цвета кардиган. Холодно взглянул на нас с Боем, ничего не сказал и снова погрузился в созерцание камина.

— Дети спят, — не глядя на нас, сказала Антония. — Выпить не предлагаю.

Не обращая на нее внимания, Бой прокашлялся.

— Слушай, Фил, надо поговорить. Будь умницей, оденься.

Маклиш медленно, печально кивнул и, хрустнув суставами, поднялся. Жена отвернулась, подошла к окну, взяла из серебряной коробочки на столе сигарету и, положив руку на руку, стала глядеть в непроглядную тьму. Все виделось отчетливо и нереально, как будто на театральной сцене. Маклиш устремил на нее полный муки взгляд и умоляюще протянул руку.

— Тони, — произнес он.

Она не ответила, не обернулась, и он бессильно уронил руку.