Неприкасаемый

Вспоминаю разговор на эту тему, который был у нас с Боем в последнюю ночь перед прибытием в Ленинград. Я говорю «разговор», но на самом деле это был один из назидательных монологов Боя, ибо он был пьян и не терпел возражений. Он излагал, как он выразился, свою «теорию упадка искусства в условиях засилья буржуазных ценностей», которую я слышал много раз раньше и которую, по-моему, он стянул у одного чешского эмигранта, профессора эстетики, с кем он договорился о беседе на Би-Би-Си, но у того было такое недоступное уху произношение, что беседа не пошла в эфир. Рассуждения Боя вряд ли можно было назвать оригинальными, состояли они главным образом из широких обобщений относительно великолепия эпохи Возрождения и гуманистическом самообмане эпохи Просвещения и в конце все сводилось к утверждению, что в наше время только тоталитарное государство может законно взять на себя роль покровителя искусств. Я, разумеется, этому верил — и, как ни удивительно, все еще верю, — но в ту ночь, подстегиваемый, вероятно, голландским джином и пронзительным северным ветром, считал это глупой пустой болтовней, о чем и сказал ему. Я действительно не был расположен выслушивать рассуждения таких как Бой Баннистер, особенно по вопросам искусства. Он замолчал и уставился на меня. Стал похож на раздувшуюся лягушку — вспухшие толстые губы, выпученные, слегка косящие глаза, — он всегда становился таким во время пьяных споров. Сидел скрестив голые грязные ножищи на моей койке в одной рубашке, ширинка брюк расстегнута.

— Вторгаюсь на твою территорию, да? — бросая злобные взгляды, заплетающимся языком произнес он. — Наш обидчивый старина Вик!

— Беда в том, что ты не знаешь, что мелешь, — отрезал я.

Как часто бывало, получив отпор, он предпочел не задираться. Злобный взгляд налитых кровью глаз смягчился и погас.

— Америка, — спустя некоторое время, задумчиво кивая самому себе, проговорил он. — Америка — вот кто, черт побери, настоящий враг. Искусство, культура, все прочее — ничто. Америка сметет все это в мусорную корзину. Вот увидишь.

В иллюминаторе за его спиной легко покачивалась огромная бледная луна, как я заметил, поразительно похожая на его бледную опухшую физиономию. Ветер успокоился, ночь тихая, лишь легчайшее дыхание ветерка. В полночь горизонт все еще светлый. На борту корабля я всегда испытывал склонность к романтике.

— А как же немцы? — спросил я. — Ты не думаешь, что угроза исходит от них?

— A-а, немцы, — протянул он, пьяно передернув плечами. — Конечно, придется с ними воевать. Сначала они разобьют нас, потом их разобьют американцы, вот и все. Мы станем еще одним американским штатом.

— Куэрелл тоже так считает.

Он махнул большой грязной рукой.

— Куэрелл… тьфу.

Раздался гудок. Мы были на подходе к берегу.

— Правда, есть еще Россия, — заметил я.

Он кивнул, медленно, серьезно.

— Да, это единственная надежда, старина, не так ли? — Должен заметить, что с самого начала путешествия между нами возникла известная отчужденность. Я думаю, Бой был недоволен тем, что я буду его спутником в этой очень важной для него поездке. Он рассчитывал оказаться единственным избранником из нашего круга. Теперь он исподлобья подозрительно взглянул на меня. — Ты не считаешь, что это единственная надежда?

— Конечно, считаю.

Некоторое время мы молчали, потягивая джин из стаканов для полоскания рта, затем Бой чересчур небрежно спросил:

— У тебя в Москве есть контакт?

— Нет, — насторожился я. — Что ты имеешь в виду?

Он снова пожал плечами.

— A-а, я просто хотел узнать, дал ли тебе Хартманн какую-нибудь фамилию или что-то вроде этого. Понимаешь: контакт. Ничего такого?

— Нет.

— Гм.

Он с хмурым видом предался размышлениям. Бой обожал атрибуты тайного мира, пароли, тайники и прочее. Выросший на книжках Бьюкана и Хенти, он представлял свою жизнь в захватывающих образах, почерпнутых из старомодных приключенческих романов, а самого себя — бесстрашным участником самых невообразимых заговоров. В своих фантазиях он всегда был героем, роль негодяя, находящегося на содержании иностранной державы, разумеется, исключалась.

Ему не пришлось скучать. Как только мы приехали в столицу — мрачное серое небо, огромные, полого поднимающиеся пространства, словно привидениями населенные уродливыми несоразмерными скульптурными фигурами, и этот постоянный секущий лицо ледяной ветер, — он исчез на всю вторую половину дня и вернулся только к ужину, страшно довольный собой. Когда я спросил, где он был, он лишь ухмыльнулся, приложив палец к губам. Заглянув в тарелку, в комическом ужасе воскликнул:

— Боже мой, это надо есть или его уже ели?