Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе

— Да знаешь ли ты, — отвечал Артем, — что мы и так отправили на позиции больше половины всех харьковских большевиков? Ни одного нашего агитатора здесь, можно сказать, не оставили. Теперь каждый на счету! Не ты один просишься, и не тебе одному отказываем. Вон Буздалина и Моргунова из горкома тоже не пустили…

Тогда Иосиф Михайлович решил обратиться к самому Орджоникидзе, чрезвычайному комиссару на Украине, как раз прибывшему в Харьков. Неужели этот горячий и героический человек, боровшийся с царизмом на Кавказе, принимавший участие в Октябрьском восстании и защищавший Петроград от Краснова, один из ближайших соратников Ленина, — неужели такой человек не сумеет понять, что попечительство над недужными, утешение вдов и опекание сирот — дело сугубо женское, а молодому боеспособному мужчине в такой момент, как сейчас, место на фронте? Неужели Орджоникидзе не поддержит столь естественной просьбы?

Но не прозвучит ли обращение к чрезвычайному комиссару как жалоба на Артема? Нет, через голову-Артема он ни к кому обращаться не станет. Но ведь Артем уперся и тем самым как бы развязал ему руки? И не просит же Варейкис какой-то поблажки для себя, не просится с опасного участка на безопасный. Наоборот! Так какого же рожна… Нет, нет, все это — самооправдание, так не годится. Как же быть?

Он поступит, как поступал киевский князь Святослав, который, идя в поход, посылал предупреждение: «Хочу на вы идти». Вот таким же образом и он предупредит Артема, что намерен обратиться к Орджоникидзе. Так будет правильно.

Разговор свой с Артемом так и начал, сославшись на честного забияку-князя:

— «Хочу на вы идти…»

Артем же, выслушав до конца, весело сузил глаза.

— Ну что ж, иди к Орджоникидзе. Я не обижусь. А знаешь ли, кто рекомендовал мне тебя на этот участок, в Наркомат по делам призрения?

— Кто?

— Сам товарищ Серго. Ну, что теперь скажешь?

Иосиф Михаилович опешил.

— Ты вот Святослава вспомнил, — продолжал Артем. — Нам, конечно, князья не указ. Но мы, большевики, не гнушаемся учиться у кого бы то ни было, если есть чему. Я, когда кочевал по Востоку, слыхал такую поговорку: и от врагов многому научаются мудрые. Хорошая поговорка, умная… А был в древнем Киеве еще и Владимир Мономах, один из потомков Святослава. Читал его «Поучение»?

— В Подольске.

— Молодец, ты у нас вообще начитанный. Так в том «Поучении» сказано примерно то же, что и в восточной поговорке: «Чего не умеете, тому учитесь». А помнишь, что писал он по поводу вдов и сирот? Притом, что поучал перед врагом не трусить и сам совершил немало ратвых подвигов. Помнишь?

Иосиф Михайлович помиил смутно. И потому в тот же день обратился к библиотекарям. Ему дали «Поучение» Владимира Мономаха, где помимо всего прочего было сказано:

«Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека».

Вспомнилась почему-то девчонка с рассыпанными тыквенными семечками, привиделись ее испуганные, залитые слезами глаза.

15. РАЗОРЕННОЕ ГНЕЗДО

Дверь с выломанным замком косо болталась на одной петле. Валялась на снегу сорванная с окна ставня, зияла угловатая дыра в разбитом стекле. Сквозняком выносило наружу выдранные страницы книг.

В прихожей, на грязном, затоптанном полу, в отвратительной вонючей луже лежало на боку чучело волка, все исколотое штыками. Поверженный зверь все улыбался, он не мог иначе…

А в комнатах… Вышиблешше стекла книжных шкафов и расколотое зеркало на дверце опустевшего гардероба. Сорванные со стены и растоптанные фотографии. Раскиданные изувеченные книги.

Где письма Толстого? Из ящиков стола все вышвырнуто: искали деньги и ценности, нашли совсем другое — обозлились. Не ведали, что нет ничего ценнее тех писем от Льва Николаевича! Ну да, бандиты грелись, топила печку бумагами и книгами…

Содержимое чернильниц растеклось по всему столу. Всюду плевки, мокрые следы сапог. И распоротый матрас.

В соседней комнате было самое страшное: на фоне распахнутых дверец и выдвинутых ящиков буфета, в котором не осталось хрусталя и серебра, а фарфор превротился в осколки, над раздвижным столом, уже без скатерти, за которым лишь сегодня утром дружно завтракала семья, на спускавшемся с потолка оборванном шнуре — вместо привычной люстры — висел в затянутой петле огромный, неестественно длинный кот. Глаза его, прежде мудрые, теперь выпучились, выражали ужас и наводили ужас. Задние лапы повешенного кота едва не касались стола. Казалось, Бузук стоит в нелепой позе, вытянувшись вверх, будто изо всех сил стараясь дотянуться до потолка, с задранной мордой и разинутой пастью, беззвучно взывая к невидимым отсюда небесам.

Тут же на столе, под казненным животным, лежал листок бумаги, выдранный из бювара и придавленный обломком старинной японской вазы. На листке было написано: «Далой буржуев пиющих нашу кров! Анархия мат порядка!» Писали, видимо, чернильным карандашом, то и дело слюнявя его, — пьяно-неустойчивые буквы то бледнели, то вновь набирали яркость.