Непристойный танец

– Господи, да ты так ничего и не понял… – ответила она, щурясь совершенно по-кошачьи. – Конечно, ворваться среди бела дня в Сызранско-Волжский банк с браунингом было гораздо рискованнее и азартнее, да и взятые там суммы ни в какое сравнение не идут с нашей убогой добычей… Но речь сейчас, Коленька, как раз об образе жизни. Вот это, – она щелкнула ногтем по горлышку полупустой бутылки, – как раз и есть образ жизни, отличающий какую-нибудь двуногую жвачную тварь от… нас с тобой. Как поступил бы на нашем месте благонамеренный обыватель, пусть даже ему смертельно хотелось бы шампанского? Печально удалился бы домой или в крайнем случае стал бы объезжать на извозчике окрестности, ища ночное кафе, где, быть может, и удастся купить вожделенный напиток… А мы пришли и взяли. Пренебрегая глупыми условностями вроде не работающего заведения, замков, Уголовного уложения… Понимаешь? Это раскрепощение, свобода… Тебе не доводилось читать Фридриха Ницше? Жаль, он очень подробно исследовал эту тему…

– Что-то вроде немецкого Раскольникова?

– Пожалуй. Только гораздо обстоятельнее и убедительнее. Раскольников все-таки как раз и есть та самая «тварь дрожащая», которую он в себе отрицал. Ход его мыслей был абсолютно верным, но вот какое воплощение мысли получили? Стукнуть топором по голове жалкую старуху, забрать какую-то мелочь… Убожество! Коли уж…

Она замолчала, оглянулась спокойно, Сабинин последовал за ее взглядом.

По единственной дорожке, кончавшейся у ступенек беседки, к ним подходили трое – молча, целеустремленно, поигрывая тросточками. Средний был в котелке, низко нахлобученном на глаза, те, что по бокам, – в лихо заломленных канотье. Сначала Сабинин не тревожился, но очень скоро ему стало не по себе: их походка показалась какой-то ненормально вихлючей, нарочитой, словно это шагали по сцене три скверных актера, не способных убедительно изображать нормальные человеческие эмоции. Он легонько коснулся браунинга через тонкую чесучу пиджака и сразу почувствовал себя увереннее.

Троица встала бок о бок, совершенно перегородив собою выход из беседки. Они стояли и молчали – и именно такое поведение в данный момент было ненормальным, как ни прикидывай.

– Господа, – преспокойно сказала Надя, – вам не кажется, что нарушать уединение влюбленных весьма нетактично?

Она говорила по-немецки, и тот, что в середине, заговорил на том же языке:

– Увы, фрейлейн, обстоятельства требуют… Я и сам удручен своей нетактичностью, да что ж поделать…

«А не сыщики ли? – пронеслось в голове у Сабинина. – Выследили какой-то непостижимой уловкой наш путь от «Горного ручья». Ну и что, какие у них доказательства?»

– В самом деле, господа, ваше присутствие здесь крайне обременительно, – сказал он, умышленно выбрав тот предельно хамский тон, каким особо чванливые субъекты говорят с прислугой и простонародьем. – Не убраться ли вам отсюда?

Если это сыщики, они такого тона не стерпят и моментально постараются внести ясность…

– Не получится, – сообщил тип в котелке. – Сожалею, что придется прервать столь пикантное рандеву, да такова уж наша печальная обязанность. Мы – социалисты, господа, точнее говоря, мы анархисты-антисольвентисты…

– И что эта абракадабра значит? – спросил Сабинин, что-то не слышавший доселе о таком анархистском течении вообще и в Австро-Венгрии в частности.

– Антисольвентизм – это отсутствие финансов, – невозмутимо пояснил котелок. – Это по латыни…

«Какая, к черту, полиция, – сердито подумал Сабинин. – Это же громилы!»

И с расстановкой произнес вслух:

– А по-моему, к вам больше всего подходит определение на греческом – анархист-антигаменид…[24]

Котелок отнесся к его словам равнодушно – видимо, его познания в греческом уступали латинским. Зато тот, что стоял справа, оживился и печально протянул:

– Бог ты мой, Клаус, как несправедлив к эксплуатируемым буржуазный мир… Мы, идейные анархисты, вынуждены слоняться по унылым аллеям без гроша в кармане, а этот буржуа, у которого наверняка много интересного в карманах…

– И ценного, товарищ Гуго, – уточнил Клаус.

– Да, и ценного… Так вот, этот зажравшийся патентованный буржуа преспокойно восседает себе в этом роскошном бельведере, лакая шампанское…

– И пудрит мозги очаровательной дамочке… – поддержал третий.

– А дамочка сверкает брильянтами, награбленными у трудового класса… – сказал Клаус.

– Другими словами, мое развитое классовое чутье мне подсказывает совершить немедленную социализацию содержимого карманов этого франта, равно как и блескучек из дамочкиных ушек, а также с ее лебединой шейки…

– Боже, как безошибочно и последовательно твое классовое чутье, Гуго…

Они подхватывали друг у друга реплики, как опытный и хорошо сыгранный оркестр, цедили слова вяло, со злобой, несомненно пытаясь нагнать страха на случайные жертвы как раз этой ленивой бездушностью. Сабинин уже сталкивался с подобным в России, когда в Нижнем…