Непрочитанные письма

— Ну, я угорел, Юра. В натуре. Здорово, бичара! Ты откуда взялся?

— Здорово, Мишка! Как я рад тебя видеть!

— А я? Лезь в кабину! — Мишаня повернулся назад и сказал кому-то: — А ты на движок садись. Ничего, поместимся.

В кабине сидел маленький, неправдоподобно волосатый человек — поначалу я решил, что воротник его полушубка тоже вырос откуда-то из-за ушей. Он покорно забрался на двигатель и затих.

— Так откуда ты? — повторил Мишаня, когда мы закурили. — Неужто с седьмого номера выбрался? Вы же там как на острове...

— Оказия была: к нам вертолет за керном прилетал, а завтра должен долота везти — вот я и отпросился у Шикова на один день.

— На тринадцатую буровую посмотреть? Да-а... Есть там на что посмотреть...

— Как это произошло?

— Не знаю. Никто толком не знает.

— А твои как дела? Я думал, ты уже давно на «Урагане». Или на «Урале».

— На «Волге», — буркнул Мишаня. — Хорошо еще, в слесаря не перевели. Дал я тут раскрутку. В натуре.

Волосатый человечек нетерпеливо завозился, но Мишаня посмотрел на него, и тот снова притих.

— Чуть машину не утопил. Ну, промок. Потом лечился. Вмазал, в общем.

— Врешь ты все! — внезапно закричал волосатый человечек. — И не толкайся, не толкайся, Миша! Я все равно скажу! Я должен! — Человечек повернулся ко мне и с неожиданным пафосом объявил: — Он мне жизнь спас.

— Ну, я угорел, — пробормотал Мишаня. — Жизнь! Валенки я твои спас. Вот так будет точнее.

— Жизнь, — упрямо повторил человечек. И принялся объяснять: — Мы на заправку поехали. А заправка у нас знаешь где? Во-он за тем бугром, прямо на берегу. Прилив был, волна сильная шла, дорогу заливало.

— Сам ты заливаешь, — вяло сказал Мишаня. — На хуже волны.

— Не мешай, Миша. — Маленький человечек прочно завладел трибуной. — Ударило раз — у меня руль выбило, я за рулем был. И понесло...

— Варежку нечего разевать, — буркнул Мишаня.

— И тогда Миша — ррраз! — и меня из кабины выкинул.

— Говорил ему — надень болотники. А у него, видишь ли, ноги мерзнут. Валенки он напялил. Не успел получить — и сразу напялил.

— Я по берегу бегаю, кричу: «Миша, Миша!» — а он не слышит. Не хочет слышать. Машину в море несет, а он не слышит.

— Мотор, конечно, заглох, — нехотя сказал Мишаня. — Волны по стеклу плещут. Под ногами тоже, сам понимаешь, пляж. Ну, я забрался вот сюда, где этот сейчас сидит, только ногу спустил вниз и на тормоз жму. Ну, а потом этот догадался за трактором сбегать. Вот и все.

— Все?! — возмутился человечек. — Я думал, его из штанов вырезать придется! Промерз насквозь.

— Конечно, не все, — с ухмылкой сказал Мишаня. — Вмазал я. Потом в контору пошел. Зачем, не знаю.

— Я тебе, Миша, говорил — не ходи, — с обидой сказал волосатый человечек. — Не послушал...

— Ладно, где наша не пропадала, — махнул рукой Мишаня. — Вот так-то, бичара. Значит, тебе на тринадцатый? Что ж, поедем на тринадцатый.

Метель усилилась, и ничего я не видел, кроме пляшущей полоски волн, ничего — ни аэропорта, ни нашей десятки; ровно гудел двигатель, посапывал человечек, уткнувшись мне в плечо, Мишаня вел машину вдоль изменчивой кромки накатывающего слева прибоя, в ветровое стекло со скрипом бил снег, и внезапно в снежной пелене над серой пеной моря мелькнула одинокая тень большой птицы.

— Я думал, птицы уже давно улетели...

— Улетели, — сказал Мишаня. — Только халеи остались. Они долго не улетают. Я даже не знаю, когда они улетают. Бродяги!

— А в Тюмени, наверное, арбузы еще продают.

— Ага. Узбеки. Хорошие у них арбузы!

Машина свернула вправо, пересекла хрустящее русло Какой-То-Яхи, потом Еще-Какой-То-Яхи, — теперь до тринадцатого было недалеко, я помнил это. Тринадцатый был рядом, но я не видел его.

— А на Севере, Петро как-то говорил, месяцы по-своему называются. Не июнь или там июль — а месяц вскрытия реки, месяц мелеющих рек. Есть даже месяц улетающих птиц...

— Да, сентябрь.

— Сентябрь? Уже октябрь давно. — Мишаня вздохнул. — А на тринадцатом у них скорее всего так было: они на вира шли после проработки. Ну, и не долили скважину вовремя. И пошло бросать — трубы, породу... Сначала газ с водой, теперь — чистый газ. Рев над устьем стоит — жуткий.

— Как в аду, — сказал человечек.

— И везде-то ты побывал, — снова вздохнул Мишаня.

Он взял еще правее, сбросил ход, и тут я увидел балки, беспорядочно прилепившиеся друг к другу. На одном из них белела какая-то бумажка.

— Приехали, — сказал Мишаня. — В натуре. — Он протянул мне руку и тихо добавил: — Только ты к устью не ходи, понял?

— Ладно тебе.

Метрах в пятидесяти от устья путь к буровой преграждала веревка с нацепленными на нее красными флажками. Дальше — запретная зона. Вышку было видно плохо. Заметно только, что свечи на подсвечнике развалило, приемный мост оторван, «утки» над превентором не было, таль-блока не было, трапы висели косо и никуда не вели. Отовсюду торчали согнутые, искалеченные трубы, разорванные элеваторы, переводники, запеченные в растворе. Опрокинутый пожарный щит, втоптанный в грязный снег, довершал картину разгрома.