Непрочитанные письма

Так размышляет рабочий, ветеран урайских промыслов.

Еще не зная о его письме, я спросил у первого секретаря Урайского горкома партии: «Иван Федорович, почему вы молчите? Почему не добиваетесь того, чтобы за этот год нормально подготовиться к выходу на новые месторождении? Ведь не возьмете вы их, загубите новые да и старые посадите!» — «Посадим, — нехотя согласился Михальчук. — Вполне возможная вещь. Но что делать? Мы, область, в прошлом году тридцать миллионов тонн нефти задолжали. Долги надо отдавать». «Господи, — сказал я. — Даже в картах не принято отыгрываться, особенно когда на казенные деньги играешь. А вы же на казенные играете! Не ваша эта нефть. Не наша! Она людям принадлежит. И тем, кто есть. И тем, кто будет...»

...Ну так что же ты, тепловоз! Что ты заладил: взад-вперед, взад-вперед. Ты уж реши наконец, куда тебе надо. Люди ждут. А им только вперед дорога...

Шлагбаум нехотя пополз вверх, и колонна машин пришла в движение.

Я пошел было рядом, но медленно вращающиеся близ плеч огромные колеса, едкий слепящий дым выхлопов, разноголосо и слитно звучащий в ушах рев двигателей не располагали к совместной беспечной прогулке — пришлось снова пережидать, вжавшись в крутой наст, нависавший над обочиной. Эх, сюда бы того корсаковского мальчишку, который самозабвенно шнырял по горбатым и пыльным улицам в надежде увидеть какую-нибудь новую, неведомую машину! Что за автомобили мы знали тогда, в детстве? Полуторка. Трехтонка. За одним не гонка — человек не пятитонка. Видать, огромной мощью обладали в нашем воображении неуклюжие и жалкие пятитонные грузовики, коль в детскую поговорку попали — ею отбивались мы от прилипчивого «водилы» при игре в пятнашки. Когда стала появляться в городе армейская техника, мы гонялись за нею, как современные дети преследовали бы, наверное, бурундука или лемминга, появись тот в бетонном колодце школьного двора. Виллис. Студебеккер. Додж-три четверти. Они были для нас живые, и мы звали их по именам, безо всяких кавычек. ГАЗ-1, ЗИС-5, УралЗИС. Паренек из соседнего класса углядел где-то даже загадочный «схевролёт», и на него — на паренька, разумеется, — ходила смотреть вся школа. Но какой парад техники проходил передо мной сейчас, у железнодорожного переезда ночной Нягани! Мощные приземистые тягачи, сработанные под Минском, интернациональное братство самосвалов — степенные КамАЗы, увертливые «магирусы», косолапые «татры», смесители и автокраны, бетоновозы, гусеничные вездеходы и рефрижераторы, автобусы с маркой Павлово-на-Оке, Львова, Кургана, Секешфехервара... Неясно было только, куда их несет: в этой части города, спрессованной тайгой, промзоной, болотами, железной дорогой, незамерзающими ручьями, располагались вокзал, леспромхоз, геологоразведка. И все. Куда же сорвались в ночь эти чудища, похожие на босховские видения? Где их пристанище, причал, пропасть, прибежище? Происхождения и назначения иных машин я просто не знал и угадать не надеялся. Вон движется какое-то страшилище — ракетная установка, закрепленная по-походному, что ли?

«Страшилище» качнулось ко мне, чуть притормозило, открылась дверца, Макарцев ворчливо произнес:

— Лезь быстрее!

У дома мы спрыгнули в укатанный снег, Макарцев бросил водителю: «До завтра, Саня!» — и, пока эта странная машина разворачивалась, я не мог оторвать от нее глаз.

— Впечатляет? — насмешливо поинтересовался Макарцев.

— Еще бы.

— Тампонажная контора кому подчиняется? Отделу заключительных работ. А в конторе двести единиц спецтехники.

— И ты выбрал пострашнее?

— Понепонятнее.

— А-а...

— Не стоило бы тебе говорить — твое описание встречи Сорокина на вокзале во у меня где! — да все равно узнаешь... Понимаешь, Яклич, какая тут вещь? Сегодня каждый клянется, что он за инициативу и самостоятельность — предприятий, руководителей, исполнителей... Хотел бы я знать только, что они вкладывают в эти понятия... Предприятие, значит, в Нягани или в Погани, те, кто клятвы дает, — в Москве, и оттуда, из Москвы, им виднее, шифером крыть тамбур котлопункта на 158-м кусте Талинки или толью обойдемся... За самостоятельность ратуют, жизни прям без нее не видят, к инициативе призывают, а в душе думают: «Дай им волю...»

— ...они такого себе напозволяют!

— Ну!

— В моей первой газете, в Риге, — вспомнил я, — был один коллега, как это принято говорить, умудренный жизнью. Так он на каждой летучке лютовал: «Я не понимаю отдел культуры! Где ваша гражданская непримиримость? Активная позиция?! Вы что?! Давно пора разобраться с Академией художеств! Они себе такое там позволяют! Они же натюрморты с голого женского тела рисуют. А вы!..» Смешно мне казалось это тогда...

— Ты посмейся-посмейся, Яклич. Я подожду.