Непрочитанные письма

— Есть хочется, — вздыхает Вовка. — Может, не пойдем сегодня на вахту? А что? Отобьем радио на «горку»...

— Владимир, — укоризненно говорит Калязин. — Нельзя же бурение останавливать. Ты что — не понимаешь? Останавливать бурение нельзя...

— Понимаю, — уныло говорит Вовка.

— Пока руки держат лом, Владимир, — напыщенно произнес Калязин, — пока бьется сердце...

— Какой там лом! У меня руки спичку не удержат...

Гриша раздобыл кусок странного мяса. Возможно, это мясо мамонта, но нам не до подробностей. Мы бросаем его в ведро с водой и принимаемся варить, но тут появляется Варфоломеич с охотничьими трофеями, и через два часа мы пируем.

— Панова сейчас принесет, — говорит Варфоломеич, вгрызаясь в утиное крыло.

— Соскучился?

— Не без того.

— Опять едите?

Легок на помине. Конечно, это Панов бурчит, переступая порог; всегда он скажет что-нибудь приятное.

— Если бы вы так работали, как едите...

— Если бы мы работали, как едим, — резонно замечает Вовка, — забой был бы не тысячу метров, а сто.

— Гляди-ка, — удивляется Панов. — Шустрый паренек.

— Разве Владимир не прав? — спрашивает Калязин. — Не прав разве?

— Будет вам. Я же понимаю. У меня у самого куска хлеба нет.

— Садись с нами.

— Спасибо. Эх, под такую лыточку да еще бы стопочку, да-а... Чего приуныли, ударнички? Через неделю на отгулы летите, будете цыплятами табака хрустеть да виноградными косточками плеваться. Точно вам говорю! Ну, через десять дней — максимум.

— Михалыч, — говорит Гриша. — А на базу ты сообщил?

— А то. Каждый день и на дню пятнадцать раз. Дохлое дело. Там ведь что? Погоды нет — раз. А вездеход вышел — так он от реки назад вернулся. Лед его не держит, а чтобы вплавь — он не может. Силенок не хватает лед разбить.

— И что же, — спрашивает Вовка, — так и будем ждать, пока река до дна промерзнет?

— Почему? Придумают что-нибудь. Или погода установится.

— Это оно конечно, — ехидно говорит Вовка. — Погода когда-нибудь установится...

— Опять ты? Вот я смотрю на тебя, Макаров, и думаю: ведь ты для экспедиции еще ничего не сделал — а уже чего-то требуешь, чем-то не доволен! Скромнее надо себя вести.

— Ты что, Михалыч, совсем уже, да? — Варфоломеич выразительно крутит пальцем у виска. — Чего он такого требует? Чего?

— Ну, вообще... Я вам что скажу. Вот когда я в Крыму работал, так я по буровой бегал все восемь часов!

— Там же вроде тепло, — добродушно говорит Варфоломеич. — Чего бегать-то?

— А потому что работал! Да! Работал! И до работы было десять километров — так я бежал! И с работы десять — тоже бежал!

— Тебе надо было в марафонцы записаться, Михалыч, — говорит Гриша. — Вот бы и бегал в свое удовольствие...

— И этот! Ну, народ! Я тебе так скажу, Подосинин. Вообще-то ты работать можешь. Когда хочешь. Но редко хочешь! Мы для чего сюда приехали? Работать! А не диспуты разводить — зачем да почему...

— Это ты уже говорил.

— Да! Говорил! И еще скажу. Вот у нас как было? Сказано — делай. И все. И никаких.

— Но зачем же делать, чтобы потом переделывать?

— Зачем, Подосинин? А затем, что надо. Вот так. — Панов замолкает на мгновение и продолжает неожиданным, странным, искренним тоном, и лицо у него становится таким же, как в тот миг, когда он услышал на магнитной ленте голос ребенка: — Ну, что я могу? «Горка» нажимает. На «горку» тоже нажимают. А ведь я им не пацан. Я, сколько себя помню, работаю. Это вон Вовка — сегодня нефтеразведчик, а завтра пойдет в институт какую-нибудь биологию изучать, а послезавтра с портфелем будет на службу ходить: от девяти до шести. Я — нет. Я всегда хотел работать в бурении и всегда работал в бурении. Не везло мне — это да. Все время рядом какой-нибудь шустрый и ловкий оказывался. Я долблю-долблю, а он — раз! — и уже на гребне.

— Ладно, Михалыч, — примирительно говорит Гриша. — Скоро до керна дойдем. А там...

— Вот ведь как, мужики. Тридцать восемь мне... — Панов встает и, уже уходя, говорит: — Если завтра с утра погоды не будет, попробую на вездеходе прорваться. Найдем где-нибудь брод, найдем. Будут продукты.

От уток остались одни воспоминания, но достаточно стойкие, и их не может перебить запах солярки в наших кружках, из которых мы некогда пили чай. Нет, мы не перешли на жидкое топливо — кстати, солярки тоже осталось немного, — просто вода, что мы пьем, сильно припахивает нефтью, найти которую мы не можем. Но воспоминания воспоминаниями, а погоды нет, и Панов уехал на вездеходе, пытаясь прорваться на «горку». Шансов, что это удастся ему, немного.

После вахты валяемся на полках, разговариваем вяло, каким-то полушепотом, экономя силы. Тема собеседования постепенно сужается до проблем бытового каннибализма. Вовка принимает посильное участие в дискуссии, а Калязин делает вид, что с увлечением читает старую затрепанную газету.

Внезапно за стеной раздается грохот, словно разом разбили сотню витрин, рев, топот и крик, в котором перемешались технологические и кулинарные термины. Впрочем, в минуты возбуждения эти термины обозначаются одинаковыми словами.

— Панов вернулся! — кричит Калязин и с рычанием выпрастывается из спальника.