Непрошеная повесть

…Дни шли за днями, кажется, наступила уже восьмая луна, когда на государя вдруг напала хворь, не то чтобы тяжелый недуг, а все же какое-то затяжное недомогание, У него совсем пропал аппетит, то и дело прошибала испарина, и так продолжалось много дней кряду. Что это с ним? — встревожились люди, призвали лекарей, те стали делать прижигания моксой, чуть ли не в десяти точках тела одновременно, но больному нисколько не полегчало. Тогда — кажется, уже в девятую луну, начиная с восьмого дня — стали служить молебны во здравие. Семь дней кряду непрерывно возносили молитвы, но, ко всеобщему огорчению, состояние больного не улучшалось. Замечу кстати, что служить эти молебны во дворец прибыл тот самый священник, настоятель храма Добра и Мира, который этой весной признался мне в любви, проливая обильные слезы. С тех пор, когда мне случалось ездить в храм Добра и Мира с каким-нибудь поручением от государя, он всякий раз твердил мне слова любви, но я всегда старалась как-нибудь замять подобные разговоры и по возможности уклониться от встречи с настоятелем. В последнее время он стал писать мне нежные, полные страсти письма и настойчиво добивался какого-нибудь ответа. Это было слишком докучно, я оторвала кончик бумажного шнура, которым связывают волосы, и написала всего два слова: «Напрасные упования!», записку эту я не отдала ему прямо в руки, а просто тихонько оставила и ушла. В следующий раз, когда я опять приехала с поручением, он бросил мне ветку священного дерева бадьяна. Я незаметно подняла ветку и, когда хорошенько рассмотрела в укромном месте, увидела, что на листьях написано:

Рукава увлажнив,
эти листья сорвал я с бадьяна,
все в рассветной росе.
Пусть несбыточны мои грезы -
только в них нахожу отраду…

Стихотворение показалось мне настолько изящным, что с того дня я стала думать о настоятеле с несколько более теплым чувством.

Теперь, когда меня посылали за каким-нибудь делом в храм, сердце невольно волновалось, и, если настоятель обращался ко мне, я отвечала ему уже без смущения. Он-то и прибыл во дворец, чтобы молиться о выздоровлении государя.

— Нехорошо, что ваш недуг длится так долго… — весьма обеспокоенным тоном сказал он, беседуя с государем, и добавил: — Перед началом службы пришлите кого-нибудь в молельню, пусть принесут какую-нибудь вещь — «заменитель» [58] из вашего личного обихода…

И в первый же вечер, когда должны были начаться молитвы, государь приказал мне:

— Возьми мой кафтан и ступай в молельню!

Придя туда, я застала настоятеля одного, очевидно остальные монахи разошлись по своим покоям, чтобы переодеться к началу службы. Я спросила, куда положить «заменитель», и настоятель ответил: «Туда, в каморку, рядом с молельным залом!» Я прошла в соседнее помещение, там ярко горел светильник, как вдруг следом за мной туда вошел настоятель, в обычной, повседневной одежде. «Что это значит?» — подумала я, охваченная тревогой, а он, промолвив: «Я заблудился во мраке страсти, но милосердие Будды поможет мне… Он простит…» — внезапно схватил меня в объятия. Я пришла в ужас, но ведь человека столь высокого ранга невозможно резко одернуть, прикрикнуть: «Как вы смеете?!», и я, сдерживая себя, твердила только: «Нет-нет, мне стыдно Будды… Я боюсь его гнева…» — но он так меня и не отпустил. Сном, наваждением показался мне наш поспешный, торопливый союз, и не успел он закончиться, как послышался возглас: «Время начинать службу!» — это в молельный зал стали собираться монахи, сопровождавшие настоятеля, и он скрылся через заднюю дверь, бросив мне на прощание: «Сегодня ночью, попозже, непременно приходи еще раз!» — и с этими словами исчез. Вслед за тем сразу донеслись голоса, распевающие молитву, началось богослужение, как будто ничего не случилось. «С каким же сердцем он предстал перед Буддой и возносит молитву сразу после такого святотатственного поступка?» — подумала я, содрогаясь от страха при мысли о столь тяжком грехе.