Непротивление

— Варум цум Тейфель? — проговорил он с четкими расстановками, опять устраивая на губах фальшивую улыбку. — Варум немецки нарот, рюсски нарот? Немецки нарот не победиль, нет. Рюсски народ взяль побед. Абер — плёхо кушайт, плёхо одевайт, плёхо живьет… Варум? Почему плёхо?

Александр помял в пальцах папиросу, не показывая, что слова немца покоробили его.

— Что же, в вашей Германии сейчас живут не лучше, — сказал он. — Мне пришлось быть в Берлине, и я видел, как за банку тушенки, за пачку сигарет готовы продать душу.

— Вас ист дас «не лючче»? Плёхо? Нихт гут? — Губы немца все держали улыбку, а глаза, неподчиненные этой трудной выдержке, отливали зимним холодком. — Мы не победиль, — повторил он тоном презрения к себе. — Мы не победиль…

— Не победиль? Плёхо живут ваши немцы! — с размаху вторгся в разговор Максим, по мальчишески передразнивая танкиста. — Чешут набитые затылки, задницы и голодают, как крысы! Страна бюргеров и колбасников, возмечтавших о мировом господстве! Найн орднунг в Европе! Ваши девочки идут в проститутки, продаются американцам. Забыли, что у вас был Бетховен, Гете и Кант! Хотели огнем и мечом добыть жизненное пространство в России! И получили то, что хотели! По мозгам! Плёхо, вот оно и есть плёхо! Доннер веттер, мать вашу так!

— Максим, не обижай пленных, — сказал Александр. — Они сейчас в слабой позиции.

Немец, разобрав отдельные слова из жаркой вспышки Максима, понял, что русский парень рассержен, однако не убрал улыбку, его обожженный висок залоснился потом. Вялоглазый еще ниже робко нагнул свою гусиную волосатую шею, прорезанную трещинками.

— Вас ист лёс? (Что случилось?) — выговорил танкист хрипло и, похоже было, за поддержкой обратился к Александру: — Уберзетцен, битте шён, герр официер…

— Алес гут, — сказал Александр, подбирая немецкие слова. — Мой друг прав в том, что ни огнем, ни мечом… файер унд шверт… Германия не смогла завоевать лебенераум… жизненное пространство. И никогда не сможет победить Россию!

— О, найн, — сухо произнес немец, поняв все. — Германия будет победиль в двадцать первый век. Германия будет победиль Америка… Плутократ, гроссраум. Большой пространств.

— Вот как? — сказал Александр. — Не думало, что после этой войны кто-то победит.

— Ну и аппетиты у нибелунгов! — воскликнул Максим. — Даже в плену не очухались!

От машины донеслась команда шофера:

— Кончай перекур! Генуг, хватит, гансики! Кто не работает, тот не кушает! Шнель, быс-стро!

Шофер сидел в тени, на ступеньке кабины, разговаривая с дворником, с тем самым желчным стариком, который проводил Александра и Нинель до квартиры Максима. Разговор, должно быть, шел о пленных. Дворник, астматически покашливая, сплевывал, оборачивал к немцам морщинистое лицо, штаны пузырились на коленях, обвисали на тощих ногах.

— Кончай ночевать! По местам, орлы, воробьиные перья! Шнель, Дейтчланд, — и точка! — со смешливой лихостью крикнул коренастый шофер и, шустро перекидывая ногу через борт, влез в кузов, пружинисто потоптался на досках сапогами. — Шнель, шнель, други закадычные! Давай на хлеб зарабатывать!

Немцы по-военному вскочили, словно бы не забывая свою подчиненность, солдатскую привычку к исполнению приказов, что остается неизменным и в плену. Танкист попрощался с Александром кивком подбородка. Вялоглазый пробормотал искательным голосом:

— Виедер зеен.

— Виедер, — бросил Александр.

— Ауф виедер зеен! — с едкостью ответил Максим. — Будьте здоровы, салют, привет, тысяча поклонов благороднейшим викингам от порабощенных иванов!

Немцы заспешили к машине, где шофер уже ворочал доски, подсовывая их к заднему борту. Александр сказал:

— Максим, здесь нервы тратить нет смысла.

— А ну их… подальше! — выругался Максим. — Они с наших солдат в плену кожу на абажуры сдирали, а мы с ними — битте, гут, данке. Кожу с них, конечно, сдирать нечего, но пусть чувствуют, что им ничего не простили. Вон видишь — ухарь шофер едва не целуется с ними. Рас-сея-матушка!

— О, Максим, это не просто сейчас.

— Что?

— Ненависти, что была в войну, у меня к ним нет. Знаешь, сейчас ненавижу всякую тыловую шушеру, свою, родную мразь, пожалуй, больше, чем немцев. Мне самому трудно это понять.

— Прекрасно понимаю, — хмыкнул Максим. — Вон, погляди-ка, чудесненький старичок, В нашем дворе самая замечательная шушера. Сказочный городовой, а не дворник. Знает, у кого кошка рожает, кто чихнул в понедельник, а кто треснул под одеялом во вторник. Ходит по квартирам, сатана эдакая, и вместо управдома квартплату выбивает. Экспонат выше всех похвал. А в чем душа держится! Наводит порядок в государстве. Привет и мое почтение дяде Федору, блюстителю закона и общего благоденствия! — воскликнул Максим, простирая руки навстречу сухонькому дяде Федору, шмыгающей походкой приближающемуся к ним. — Как драгоценное? Как тетя Зина? Как дети? Вы прекрасно выглядите, молодеете, здоровеете, становитесь шире в плечах, вероятно, употребляете гематоген!..