Неравный брак

Как ни странно, никто не связывал с Полиной ощущения, которое всегда рождает в близких людях талант – хрупкости, ранимости дарования, да еще такого раннего. Почему-то при одном взгляде на нее думалось: кто-кто, а эта девочка сумеет за себя постоять. За свое право рисовать как ей хочется и точно так же жить.

Просто удивления было достойно: мама меньше беспокоилась, когда трехлетняя Полинка играла одна во дворе, чем когда тридцатилетняя Ева уходила на встречу с Денисом Баташовым!

В Строгановское Полина поступила, по ее выражению, «пулей»; правда, этому никто не удивился. Только Надя на всякий случай сходила в училище, посмотрела списки принятых: мало ли что могла учудить ее младшая дочь… Надя сама собиралась поступать в Строгановское сразу после школы, но судьба ее повернулась тогда иначе. Поэтому она с особым волнением ждала окончания дочкиных экзаменов.

Едва закончились вступительные, результат которых привел домашних в умиление, Полина поспешила их из этого благостного состояния вывести: отправилась с целой оравой никому не знакомых художников «бродить по степям, как Велимир Хлебников». Так, во всяком случае, она объяснила дома свою поездку на мыс Казантип, которая длилась все лето.

Когда через год она, слова никому не сказав, бросила Строгановское, объяснение последовало еще более исчерпывающее.

– Потому что надоело мне все это, – сказала Полина, глядя на маму чуть раскосыми, как у отца, черными глазами. – Надоело эту чертову натуру натурату крутить-вертеть туда-сюда. И что все заранее все знают, только руку пришли набить, – тоже надоело.

И понимай как хочешь! Может быть, поняла бы это объяснение Ева, но к тому времени она уже уехала со своим Горейно в Вену. А Юра был на Сахалине, а… А может быть, все равно не понял бы никто.

В день первого Жениного визита Полинка, как обычно, явилась домой ближе к полуночи. Весь год после ухода из Строгановского она вела образ жизни свободной художницы и, кажется, вполне была этим довольна. Маму Полинкино свободолюбие тревожило, хотя, как обычно, она этого не показывала. Надя вообще считала, что таким людям, как ее младшая дочь, необходимы житейские рамки – чтобы не развеялся по ветру талант. Но как их установить не для «таких людей» вообще, а для вполне конкретной Полины Гриневой, которая слишком многое делает в жизни потому, что ей «так надо», – этого Надя не знала.

– О! – воскликнула Полина, заглядывая в комнату. – А у вас гости! Это твоя подружка, Юр?

– Надеюсь, – не сдержав улыбки при виде своей бесцеремонной сестры, кивнул Юра. – Зовут Женей. Познакомься, мадемуазель Полин.

– Сей секунд, – кивнула та, снова исчезая за дверью. – Переоденусь и явлюсь.

Переоделась она, конечно, не в вечернее платье, а в свой любимый домашний наряд, привезенный два года назад из странствий по степям. Пестрый платок завязывался на бедрах с помощью лохматой веревки, к платку и веревке прилагалась длинная тельняшка с нашитыми на нее разноцветными лоскутками. В день Полинкиного приезда одеяние дополнялось еще вплетенными в волосы ниточками, на которых болтались глиняные колокольчики, из-за чего Валентин Юрьевич тут же окрестил наряд цыганским.

– А вы мне по телевизору очень нравились, Женя! – заявила она, входя в гостиную в этом цыганском наряде. – В вас совершенно не чувствовалось идиотского стремления быть как люди.

Женя засмеялась, а Юра поинтересовался:

– А что, при встрече ты разочаровалась?

– Пока нет, – не обратив внимания на его иронию, светским тоном ответила Полинка. – До сих пор помню одну вашу прическу: вся голова такими меленькими колечками, как будто ток по ней пустили.

Женя и сама прекрасно помнила прическу, которую однажды соорудила ей авангардная парикмахерша. Тогда несколько возмущенных поклонников позвонили прямо в эфир и попеняли любимой ведущей за излишнюю экстравагантность. Но вообще-то она не старалась ни быть экстравагантной, ни не быть. Что уж такого «не как у людей» заметила в ней эта девочка?

– Я тоже слышала о вас, – улыбнувшись, сказала Женя. – От Юры. Даже вспоминала… однажды на Мальте. И работы ваши мне нравятся – те, что у Юры в гарсоньерке висят.

Полина ничуть не удивилась тому, что ее могли вспоминать, ни разу не видев, да еще почему-то на Мальте.

– «Синий цвет»? – мимолетным тоном переспросила она. – Да, ничего картиночки. Можете, кстати, называть меня на «ты», мне это проще будет. Это Ева у нас – как в девятнадцатом веке, со всеми на «вы» изъясняется. – И тут же заключила: – В общем, мне вы подходите. – Теперь уже было видно, что она дурачится: глаза так и сверкали из-под длинной рыжей челки. – А Юрке?

– Полина, перестань, – одернула было мама. – Ведешь себя как пятилетняя!