Неразделимые

— Не прочтешь ты над собой молитву за упокой души, — сказал Питу Гули. — Да и над нами тоже, дорогой Вертипоп!

Спотыкаясь о трупы вражеских и своих солдат или же перепрыгивая через них, сгорбившись от усталости, со всех сторон бежали турки. Теперь они убивали, их убивать уже было некому.

— Не сдавайся, Лебедь, — шепнул Питу Гули. — Беги!

Конь продолжал стоять над ним, чтобы защищать его и в жгучем поднебесье. Он не желал или не мог расстаться со своим другом и господином.

— Хорошо, — сказал Питу Гули. — Я знаю, чего ты хочешь, сынок. Твои глаза все мне сказали, я понимаю. — Лежа, он обеими руками шарил по земле, искал оружие: пистолет, наган или винтовку.

— Вон тот конь, — закричал кто-то из османских офицеров. — Поймайте его и приведите ко мне! Отдаю своего за этого белого. — Но все крики и выстрелы перекрыл один выстрел. Он нес судьбу животному, не людям.

— Прости, Лебедь, что не удалось еще раз выпить!

Конь упал сначала на колени, затем мягко свалился на бок, так и остался лежать, пододвинув голову вплотную к голове своего убийцы, к его одиноко торчащему глазу, откуда смерть выдавливала мужскую слезу. Шальная пуля продырявила на поясе убитого повстанца баклагу с вином. Тоненькая струйка змейкой поползла по иссохшей земле к лошадиной морде. Но ей, земле, досталось слишком много крови, пить вино она уже не могла. Конь почувствовал живительную влагу и задрожал. В последний раз. Красные жилки поплыли в его глазах, солнце продернуло нить сквозь заблестевший зрачок. Сотни убитых и один конь — не слишком ли много для этого столь жаркого лета, что исчезли даже ящерицы с голых скал, похожих на скрючившиеся чудовища, которые когда-нибудь — все равно когда — очнутся от своей летаргии и поглотят останки людей. Какой-нибудь из них достанутся легкие белого коня, и она уволочет с собой гриву, чтобы отбиваться от ветра, постоянно ее донимавшего.

Затем, вслед за всеми другими смертями, умер и день. В ночи, когда падали звезды, а воды затихли, один человек — татарин, монгол или даже черкес — неслышно шагал, подыскивая место для братской могилы.

— Когда я похороню вас, я пропитаю землю вином. И сегодня ночью буду лить вино, и каждый день после захода солнца, покуда я жив. И после смерти. А лягу в вашу могилу, кости свои сложу рядом с вашими.

Искал и ничего не находил человек о семи пальцах на двух руках, живая тень среди мертвецов и развалин, желтый, одинокий, напоминающий о далеких степях и пастбищах. В конце концов на него наткнулись турки; он стоял, не сопротивляясь, отсутствующим взглядом обратившись к горным вершинам. Но, напрягая слух, улавливал удары конских копыт.

— Ты жив, — думал он, — и ноздрями пьешь бесконечную ночь. — Он странно, будто одной половиной лица улыбнулся. И обратился к своему двойнику: — Лебедь жив, — сказал он луне, которая казалась ему отражением коня на прозрачном серебре темного пространства, вдалеке от туч, от человеческой боли, от всего, что являло жизнь на этой земле.

Перед тем как его повесили на веревке от церковного колокола — если правда то, что рассказывают, — он спросил кого-то:

— А куда ушел конь Питу Гули?

А когда из-под ног его выбили опору, он увидел сбор винограда и алые поилки для лошадей.

— В самом деле, — говорил он, не произнося ни слова, — что же случилось с конем того мертвеца с Мечкина Камня, куда он подевался?

С петлей на шее он ни о чем больше спросить не мог.

Перевод с македонского В. Суханова и Д. Толовского.