Нерон

— Эвлалия! Он уже вернулся?

— Нет, голубка.

— Посмотри еще раз.

— Иду, голубка.

Эвлалия, кормилица Октавии, поспешно направилась в большой проходной зал, ведший в покои императора. Его огромные массивные своды и затхлый воздух давили грудь. Неприветное, стократно перекатывавшееся эхо замирало в отдалении жалобным отзвуком. Было еще темно. Даже факелы ночной стражи не могли разогнать густой мглы. За чадным, багровым отблеском предательская тьма затаила, казалось, жуткие замыслы.

Октавия осталась одна. Она закрыла руками маленькое, обрамленное черными кудрями лицо. Ей было четырнадцать лет, но она уже три года была женой Нерона. После замужества она все время жила во дворце, не имея права покидать его высокие, мрачные стены. Еще дитя, хотя и отведавшее судьбу женщины, она играла в куклы; вечерами — ее охватывал страх.

Кормилица вернулась и сообщила, что Нерон еще не приходил.

Октавия вздохнула.

— Вот видишь, он меня не любит.

— Рассказать тебе сказку? — предложила кормилица.

— Почему он меня не любит? — допытывалась Октавия, — скажи, почему? Разве я некрасивая? Или слишком маленькая?

Она поднялась с места.

Юная императрица, правнучка Августа, стала выпрямившись перед своей кормилицей. Она действительно была миниатюрна, но тонка и изящна. Каждая линия ее тела была совершенна, как у статуи.

— Ты очень хороша, голубка.

— Но он меня все-таки не любит…

Октавия была готова заплакать.

— Что мне делать? — Смеяться? Он находит, что я печальна. Или беседовать с ним? Он сказал, что я не умею говорить. Британника я тоже никогда не вижу; вот уже год, как я не встречалась с братом. Что с ним?

Кормилица принялась утешать Октавию, лаская ее и целуя у нее руки. Из смежной комнаты можно было видеть колонную галерею и обвитый мглой императорский сад. Из-под смоковниц, вблизи фонтана, доносилась, как и в предыдущие ночи, песнь флейтиста.

— Слышишь? — спросила кормилица.

— Да, кто-то опять играет на флейте.

— Как весело, — сказала Эвлалия, подпевая.

— Как грустно, — откликнулась Октавия, повторяя ту же мелодию.

Обе вышли на галерею и увидели, как рабыни высовываются из-за решеток, чтобы послушать пение вольной птицы. Флейта рыдала, и, казалось, каждый куст, каждый лист присоединялся к ее плачу.

Душа Октавии уносилась в волнах звуков; они ее укачивали, и ей грезился златокудрый император, чудился его голос. Она любила его все сильней.

Иногда они встречались за столом. Нерон бывал всегда утомлен и молчалив. Он избегал ее взгляда. Робкая, пугливая девочка с заплаканными глазами и застывшими руками его раздражала. Ему казалось, что она сковывает свободу его движений.

Они обменивались лишь несколькими словами; «Император…» «императрица…»

Нерон торопился обратно к друзьям и жаловался им, что этот ребенок не в состоянии понять его…

Как могла маленькая Октавия постичь поэта?

Ночные похождения императора становились все необузданнее. Однажды в заброшенной лачуге сапожника он наткнулся на уродливого карлика Ваниция, который косил и был юродив. Нерон забрал его во дворец, заковал его в цепи и превратил его в предмет забавы.

Зодик и Фанний каждую ночь чем-нибудь отличались. Они отправлялись на мост Фабриция, сбрасывали в Тибр собак и кошек и подымали такой невообразимый гам, что спящие вскакивали с постелей, и ночные сторожа сбегались со всех концов, в полной уверенности, что кого-нибудь убивают.

Сенека редко присоединялся к Зодику и Фаннию. Он сознавал постыдность их нелепых выходок, но не осмеливался высказаться. На лето он отправился в Байю, чтобы полечиться теплыми источниками.

Стальные, проницательные глаза учителя не останавливались больше на произведениях Нерона, чтобы открывать в них «несуществующие» ошибки. Император облегченно вздохнул, словно освобожденный от угнетающей опеки, и вновь обрел уверенность в себе. Он носил на груди амулет из кожи змеи, чуть ли не задушившей его во время сна, когда он был еще ребенком. Глядя на этот амулет, он вновь чувствовал себя избранником, которого во всем ждет удача.

Он парил в небесах, смеясь над прежними заботами и сомнениями; писал он больше, чем когда-либо.

В Сенеке он теперь видел лишь желчного, чванного старика, докучавшего всем своими моральными эпистолами; ханжу, выступающего в роли ментора молодежи.

В жизни Сенека представлялся Нерону скучным болтуном и трусом. Императору казалось, что его учитель не обладает искрой настоящего поэта, не мудрствующего, а дерзновенно подымающего свой голос со всей неудержимостью и страстностью безумия.

Зодик и Фанний разделяли мнение императора. В их глазах Сенека был лишь говоруном, пересыпавшим свои надуманные драмы блестками риторики, не вкладывая в них духовного содержания. Каким смешным казалось теперь Нерону его недавнее подчинение этому ревнивцу!

— Права только молодость, а не застывшая старость! — провозгласил торжествующим голосом император на пирушке молодежи.

— Я вам верю, друзья, — обратился он к юношам, распивавшим в его саду ледяные напитки.