Нерон

— Боже милостивый! — воскликнул Иосиф дрожа, но по-прежнему смело. — Ваше величество разрешит мне всеподданнейше доложить, что этого никогда еще не делал ни один император. Ну да, сознаюсь, я придумывал десятки и единицы — ведь ваше величество желали знать все с точностью до одной книги. Цари всегда хотят этого! Но тысячи везде правильны. И я позволю себе сказать вашему величеству: разве для государя недостаточно, если верны тысячи?

Император сердечно рассмеялся и обещал запомнить этот урок…

Так через какой-то безымянный переулок достигли они улицы Горшечников и подошли к главному входу Академии. Мощная колоннада, на ступенях которой расположились сотни служащих, вела ко входу. По обе стороны стояли статуи греческих философов и поэтов.

Свита вступила в здание и, из зала в зал то тот, то другой профессор давали объяснения.

Как специалист-библиотекарь, только для этого приехавший в Александрию, ходил Юлиан повсюду; там вытягивал редкий экземпляр, там карабкался по удобной лесенке под самый потолок, чтобы убедиться в справедливости какой-нибудь справки, или усаживался с роскошным свитком Гомера за один из маленьких столиков, чтобы прочитать несколько строчек.

Уже греческие поэты задержали императора на целый час, с философами же он просто не мог расстаться. С Платоновским диалогом о государстве в руке, он завязал оживленную беседу о воспитании и продолжал ее, уже вступив в математическое отделение.

Здесь он откровенно сознался в своем невежестве и разрешил хранителям отделов в быстрых докладах обрисовывать современное состояние своих дисциплин. Свита совершенно измучилась, и престарелый президент уже дважды осмелился пригласить императора к небольшой закуске, приготовленной в великолепной приемной. Император не желал ничего слышать. Кто хочет ему служить, тот должен уметь жить так же скромно, как он сам.

С Теоном, знаменитым механиком, начал император разговор относительно конструкции новой осадной машины. Император выказал необычайные познания и дал ученому мысль, как удвоить метательную способность старой машины. Казалось, однако, что Теону, исполнившему для императорской артиллерии уже много научных и практических работ, сегодня как-то не по себе. Наконец император заметил это.

— Что случилось, милый Теон? Я знаю вас, как одного из вернейших приверженцев нашей римской религии. Я рассчитывал на вас. Вы знаете, что значит для меня этот поход. Вы знаете, что я должен со славой закончить эту персидскую войну, чтобы затем в долгом мирном царствовании искоренить внутреннего врага, — это новое галилейское безбожие, поднимающее свою голову против нашей религии, против богов и престола. Разве вы не собираетесь помочь мне в этом?

Теон, видный мужчина немного старше сорока лет, склонился, как бы желая поцеловать руку императора, и тихо сказал со слезами на глазах:

— Простите, ваше величество, никогда не перейду я к христианам. У римских богов нет слуги вернее меня. Но сегодня ночью — сорок дней тому назад моя молодая жена подарила мне ребенка — сегодня ночью моя жена умерла, оставив меня одного с ребенком… Сегодня ночью!.. Мы с ребенком одиноки теперь…

Император пожал руку.

— Простите меня! Оставайтесь рядом со мной!

И в нервной поспешности, не оглядываясь и не отдыхая, заторопился император в следующую залу.

Был седьмой час, когда император вступил в новое здание, первое отделение которого заключало в себе иудейскую Библию в бесчисленных еврейских экземплярах, в переводе семидесяти толковников, а также бесконечное число комментариев и вспомогательных сочинений. Уже несколько часов ожидали здесь раввины и христианские священники, чтобы предоставить свои познания в распоряжение императора. С шутками и насмешками расспрашивал император иудеев в происхождении их священных книг и прочел главу из Семикнижия. В виде доброго предзнаменования главный раввин предложил ему место из истории завоевания Ханаана.

— Ваши Моисей и Иисус были слишком хорошими солдатами, чтобы сделаться сносными философами. Они дали слишком много законов. Но я всегда чувствовал уважение к древности этих книг. Я вспомню о вас в Азии, если найду что-нибудь по-еврейски. Я прикажу все переписать… на свиной коже.

В третий раз выступил архиепископ, чтобы в заранее приготовленной речи выяснить значение еврейской библии для новой христианской религии. На этот раз ему удалось заговорить.

— Иисус Христос отменил обрядовые законы, справедливо кажущиеся его величеству лишенными смысла; и если его величество соблаговолит пройти в следующую залу, то он найдет там прекраснейшее собрание замечательных трудов христианских философов.