Нерон

Когда Нерон отстранил от заведования государственными финансами вольноотпущенника Палланта, верного и надежного соратника вдовствующей императрицы, то эта его неожиданная решимость в делах управления империей не могла не смутить Агриппину. Властная дочь Германика, проложившая сыну дорогу на Палатин, дабы самой вершить судьбы Римской державы, не ожидала от Нерона такого своеволия. По словам Тацита, августа была просто вне себя от ярости. Ярость — плохой советчик в борьбе за высшую власть. Утратив в гневе здравый смысл, Агриппина обрушилась на сына с прямыми угрозами. Британник уже подрос, заявляла она, а он-то и есть кровный сын Клавдия и потому — достойный наследник отцовской власти. Она не удержалась от напоминания Нерону, что он всего лишь усыновленный отпрыск чужого рода, который пользуется доставшейся ему властью лишь для того, чтобы обижать свою мать. Распалясь, Агриппина заявила даже о готовности сделать всеобщим достоянием правду о своем кровосмесительном браке с родным дядей Клавдием (а кто, собственно, об этом в Риме не знал?) и даже о его отравлении, ею самой организованном. Последнее, кстати, тоже мало для кого было тайной. По слова Тацита, «она простирала руки, понося Нерона и выдвигая против него одно обвинение за другим, взывала к обожествленному Клавдию, к пребывавшим в подземном царстве теням Силанов, вспоминала о стольких напрасно совершенных ею злодеяниях». Главным из таковых можно уверенно назвать возведение на престол империи Нерона.

Самая же серьезная угроза была следующая: Агриппина объявила о намерении отправиться в лагерь преторианцев вместе с сыном и его главными помощниками — Бурром и Сенекой. Пусть же воины преторианских когорт выслушают, с одной стороны, дочь Германика, а с другой — калеку Бурра и изгнанника Сенеку, которые пытаются увечной рукой и риторским языком управлять людьми. Учитывая традиционную популярность Агриппины в военной среде, сомнительные позиции сухорукого Бурра, презрение воинов к риторам и философам, императрица-мать могла рассчитывать на успех.

Нерон и его окружение не могли не задуматься о последствиях такого посещения высшими лицами империи лагеря преторианцев. Агриппина совершила большую ошибку, заранее оповестив Нерона о своих намерениях. Потому не следует удивляться тому, что юный принцепс с помощью, надо полагать, мудрых советников и наставников не мог не задуматься над способом устранения нависшей и, главное, объявленной угрозы. Нетрудно было догадаться, что самым сильным оружием против Нерона было наличие никак не менее, а может и более, законного претендента на высшую власть в империи. Тем более что близился день, когда Британнику должно было исполниться четырнадцать лет. Совершеннолетие в Риме традиционно начиналось с шестнадцати лет, но сам Нерон надел мужскую тогу в четырнадцать и потому он мог полагать, что Британник, знавший об этом, потребует для себя того же. Отказать ему будет невозможно, но тогда Британник становится вровень с самим Нероном. Тогда как же ему, законному сыну Клавдия, не возжелать высшей власти, да еще если его поддержит Агриппина, которая уверена в преторианцах. Слишком очевидны были угрозы, чтобы оставить их без внимания.

Ведь в самом деле, что, если бы перед преторианскими когортами предстала дочь славного Германика? Агриппина уже во времена Клавдия ввела новшество в римские обычаи: она стала появляться перед преторианцами на специальной трибуне рядом с помостом, откуда к воинам обращался сам принцепс. И надо сказать, что воины воспринимали это вполне доброжелательно и на долю Агриппины приветствий доставалось столько же, сколько и самому Клавдию. Тацит писал: «Пребывание женщины перед строем римского войска было, конечно, новшеством и не отвечало обычаям древних, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит вместе с супругом, разделяя с ним добытую ее предками власть».[43] А власть-то Нерона была добыта самой Агриппиной… И было очевидно: если появится сам Нерон в сопровождении сухорукого Афрания Бурра и Аннея Сенеки, то шансы его произвести на преторианцев впечатление, способное затмить величественный облик вдовствующей августы, явно невелики. Мутные речения Сенеки могли бы только разозлить воинов, но никак не вдохновить их. Потому-то у Нерона и не могло быть сомнений, что дилемма, стоящая перед ним, звучит предельно четко: «Aut Caesar, aut nihil» — «Или Цезарь, или ничто».