Несбывшаяся весна

А между тем она накрепко зацепилась за санчасть. Теперь никто в третьем женском бараке даже и не упоминал об очереди в «санаторий». И никто не спорил, когда туда уходила Булька. Иной раз, если дежурил подкупленный часовой, который после поверки тихонько открывал барак, вместе с Булькой являлась в санчасть и Надя-Кобел. Тогда Александра покрепче зажимала уши, чтобы не слышать, как пылко милуются ненаглядные подружки. Как-то раз Булька сунулась в ее закуток и спросила, не хочет ли Маманья побыть двустволкой. Александра столь надолго задумалась над переводом, что Булька «заржала» и ушла. Только потом Александра сообразила, что ей предложили поучаствовать в любовных играх Нади и Бульки. Свернулась клубочком на своем топчане и подумала: надо что-то делать, чтобы прекратить безобразие. Подруги пока не шибко афишировали ту лафу, которая им выпала, но ведь ума у них нет, начнут трепать языками, и кто мешает заявиться сюда уркам из мужского барака и тоже потребовать пускать их в «санаторий»?

Откажешь – и станешь первой кандидаткой на «три косточки»…

Сказать санитару Фролову? Но что он может? Да ничего.

Пожаловаться доктору Никольскому? Он человек решительный – никакого больничного Бульке не дал и посоветовал держаться подальше от санчасти, потому что «на ней воду возить можно». Обычно вежливый, даже демонстративно вежливый с заключенными, с Булькой он был очень груб. Может быть, узнал, что огребла Булька срок за убийство врача, который отказался давать ей морфий? Булька поорала, поорала, погрозила Никольскому да и затихла: Надя-Кобел смогла ей доходчиво объяснить, что жизнь лепилы по шкале лагерных ценностей неизмеримо дороже, чем жизнь какой-то ковырялки, пусть она даже личная ковырялка Нади-Кобел и любимая чувырка Кочегара. Никольского «на три косточки» не разыграют, скорей уж Бульке «повезет» оказаться на кону.

Да, понимала Александра, если пожаловаться Никольскому, он-то сможет принять меры. Но чем все закончится для нее самой? Ведь единственный способ прекратить женские хождения в санчасть – выгнать отсюда ту сестру, которая все это допустила. Выгнать Александру Аксакову.

Она сама во всем виновата, да. Когда-то у нее не хватило твердости… Но она же хотела как лучше! Лучше не только для себя, но и для других!

Благими намерениями, как всегда, оказалась вымощена одна всем известная дорога – в ее личный ад.

Жить в бараке постоянно… Лишиться единственной отдушины для себя – и лишить ее других… Чертова Булька!

Александра набралась храбрости и попыталась поговорить с Надей-Кобел. Нет, не вовсе запретить Бульке ночевать в «санатории», – но хотя бы на время угомониться.

Выслушав, Надя посоветовала ей захлопнуть покрепче скворешник и не разводить ненужные талы-талы.

Александра оценила мягкость выражений, старательно улыбнулась Наде и ушла.

Улыбка слиняла с ее лица довольно быстро.

Да что же делать-то? Хоть у Мурзика помощи проси, честное слово! Ну да, она была в таком отчаянии, что даже такая мысль мелькнула. Однако грянула новая беда.

Зинка-с-Ленинграда, которая благодаря трепетному отношению Мельникова ко всем жителям Северной столицы, была переведена из санчасти «на повышение» – в столовую – и теперь снимала пробу на кухне, не забывала своих бывших коллег. Частенько она умудрялась часть «снятых проб» слить в плоскую флягу, которую приспособилась носить под бушлатом, и притаскивать в санчасть. Потом наглость ее дошла до того, что она почти открыто выносила котелки с кашей и киселем из столовой и тащила в санчасть, где доктор Никольский, санитар Фролов и сестра Аксакова в три ложки, споро и молчаливо, отдавали должное товарищескому чувству Зинки-с-Ленинграда, которая, правда, предпочитала, чтобы ее все-таки называли Зинаидой Викторовной.

Однажды какой-то пацан [20] проследил за Зинкой, несшей из столовой котелок с киселем, и притащился за ней в санчасть. Он выждал, когда Зинка ушла (в санчасти была в то время одна только Александра), и ворвался в приемную. Александра только взяла в руки котелок, чтобы спрятать его подальше от искушения – до прихода Никольского и Фролова. Она скорее откусила бы себе пальцы, чем съела бы одна хоть ложку киселя, но вволю понаслаждаться клюквенно-крахмальным, почти домашним ароматом ей никто не запрещал. Так она и стояла, сунув нос чуть ли не в котелок, и нюхала кисель, как вдруг услышала звук распахнувшейся двери.