Несбывшийся ребенок

Наши приемники особенные, дети. Знаете почему? Они не путаются с кем попало. Что я имею в виду? Они не только доступные и красивые – да, Ютта, я согласна, они похожи на церкви, на маленькие церковки для кукол и мышат, – так вот, они еще и очень избирательные, они принимают только немецкие станции. Наши народные радиоприемники просто отказываются принимать чужие сигналы. Английские и американские радиоприемники оглашают все подряд, что попало, в том числе опасные и мерзкие истории, которым не место в приличном доме. Они хватают и вываливают на вас все сигналы, которые есть в воздухе. Вы только взгляните, дети, насколько аккуратны наши рабочие – насколько опрятны и точны. Эти радиоприемники будут передавать голос фюрера, голос гауляйтера, новости о наших победах, музыку Баха и Бетховена. Они не пропустят сплетни, клевету и чуждые нам рваные ритмы. Мы будем слушать концерты по заявкам, чтобы сплотиться с храбрыми солдатами, которые на фронте куют нам победу. Вместе с ними мы будем слушать песни «Спокойной ночи, мама», «Три лилии» и даже залихватскую «Ничто не смутит моряка». И мы сможем узнать имена новорожденных, чьи отцы сейчас на войне и, возможно, еще пока не догадываются, что стали отцами. А сейчас, дети, взгляните на последнего рабочего в производственной линии. Что он делает? Когда все детали установлены и корпус скреплен? Какова его работа, дети? Мы не можем спросить у него, потому что, кажется, он вообще не говорит по-немецки. Зато мы можем увидеть, что он наклеивает предупреждения, маленькие знаки, предписывающие, как себя вести. Потому что с народным радио нельзя обращаться плохо, нельзя искать вражеские передачи. Будьте благоразумными и помните об этом, дети.

* * *

Никому, кроме папы, не разрешалось включать радиоприемник. Тот стоял на маленьком столике у дальнего края дивана, словно наблюдая за семьей и взвинчивая атмосферу. «Стремиться заглянуть в будущее – дело неблагодарное, – вещало радио. – Мы, национал-социалисты, редко выступаем с прогнозами, но уж если беремся, то не ошибаемся»[5]. Когда сигнал ослабевал и появлялись посторонние призрачные голоса, папа брал провод в руки и разгонял призраков, пока истинные слова не начинали звучать четко, пока они не начинали пульсировать в нем как кровь. Папа не разговаривал с Зиглиндой, когда говорило радио. Если она открывала рот, чтобы задать вопрос, он поднимал руку, приказывая подождать. Вдруг Германия уже выиграла войну, а они не знают?

Вечерами папа вырезал силуэты. Зиглинда сидела рядом и наблюдала, как из черной бумаги рождаются фигуры: соборы и горные вершины, ели и лисы, ночные птицы, задевающие крыльями темные дома. Свет люстры отражался в папиных очках, и тогда Зиглинда не видела папиных глаз, оставался только блеск стекла. Она знала, что другие отцы сажают своих дочерей на колени и рассказывают им разные истории. Папиными историями как раз и были силуэты, и Зиглинда не сердилась, что они занимают ее место на коленях. Пока папа работал, она изучала его наручные часы, закрывала их ладонями, чтобы увидеть, как в темноте стрелки светятся зловещим зеленоватым светом. Маленькие стрелы, нацеленные то на маму, то на нее, то на черную бумагу, опадающую, как сухие листья, то на папино сердце. Папа аккуратно отодвигает руку и продолжает резать: вот птичка, а вот отверстие в виде птички, вот дом, а вот пустота, которая осталась на его месте. Когда он снимал часы перед сном, Зиглинда знала, что на запястье остается бледная полоса, как памятка, чтобы утром он не забыл надеть их обратно перед работой. У папы была очень важная работа, на которую нельзя опаздывать и на которую он всегда приходил вовремя.

Перед сном папа чистил зубы и засекал время по часам: одну минуту на верхнюю челюсть и одну минуту на нижнюю. Потом он клал часы рядом с кроватью, где они продолжали отсчитывать время, даже когда хозяин спал. Каждый час стрелки встречались, будто ножницами отрезая ночь по куску. Когда Зиглинде снились кошмары, она пробиралась в родительскую спальню и в темноте различала тускло светящиеся стрелки на папиной прикроватной тумбочке. Ей не удавалось уловить их движение, хотя очень хотелось убедиться, что время не застыло, что утро в конце концов наступит. И тогда, чтобы перехитрить их, она отворачивалась, притворяясь, что не смотрит, а краем глаза продолжала наблюдать. На туалетном столике стояла ваза в виде руки, бледная как луна. Она шевелится? Пальцы вздрагивали от далекого шума самолетов. В такие ночи, когда был слышен гул, Зиглинде очень хотелось забраться в кровать к родителям. Но это же не цыганский табор и не волчье логово.

* * *