Несчастливая женщина

Она разделась, мы беседуем дальше, будто она по-прежнему одета, и с моей стороны — никаких у романтических поползновений. Мне просто хочется видеть ее без одежды, потому что мне нравится, как выглядит ее тело. Это дополняет беседу и виски. Судя по всему, обычно женщины не против и ведут себя абсолютно естественно. Сворачиваются калачиком на диване, и ночь течет дальше. Заметив, что они мерзнут, я нахожу им одеяло и подкручиваю отопление.

Где-то после того, как они согрелись и умостились под одеялом, а в комнате стало достаточно жарко, я прерываю разговор, о чем бы ни шла речь. Мы, разумеется, уже договорили про друга-зануду и обсуждаем что-то другое. Например, беседуем о моральных аспектах суицида.

Я прерываю беседу словами:

— Покажи мне свою грудь. — И женщины открывают грудь, не прерывая разговора, и ведут себя при этом так, будто в мире нет ничего естественнее меня, желающего увидеть их грудь во время разговора о суициде.

Почти с самого начала моего небольшого разоблачения вы наверняка хотели задать вопрос.

У меня проблемы со словом «извращенный», потому что мне, сказать по правде, трудно его понять. Когда-то в девятнадцатом веке жила одна англичанка, она сказала про сексуальные предпочтения или занятия некую вещь — ничего лучше я не слышал.

Она сказала что-то вроде:

— Мне все равно, что человек делает, если он это делает не на улице и не пугает лошадей.

Я знаю, это не точная цитата, но достаточно близкая, мне подходит. Пожалуй, в наши времена лошадей можно заменить мотоциклами.[5]

Да, так вот, к вашему подлинному вопросу, который вы хотели мне задать.

— А вы-то раздеваетесь?

— Нет.

— Почему?

— Потому что я не такого эффекта хочу добиться. Мне нравится вид женского тела, играющего в полях разума.

— А если б все было наоборот и женщина бы вас попросила раздеться, а сама осталась бы в одежде, вы бы разделись?

— Конечно.

Сегодняшнюю писанину я закончу сообщением о том, что гроза так и не материализовалась — еще один жилец дома престарелых.

25 июня 1982 года закончилось.

Сегодняшний день начинается с моего вечернего разговора с другом.

Ах да, мы на той же веранде, в поле зрения — никакой грозы, в небе что есть мочи сверкают солнце и птицы, в окрестностях вздымаются несколько белых облаков, что чудятся почти отражениями снега в горах к западу, которые ступенчатыми милями спускаются к Тихому океану вдали, откуда вчера вечером со мной беседовал друг.

Я позвонил ему, решив, что он, быть может, в хорошем настроении. Обыкновенно к вечеру, когда я ему звоню, он уже пропускает пару стаканчиков, и почему-то я решил, что он окажется бодрый и мы с ним неплохо посмеемся.

Я сильно ошибся.

Пора научиться не доверять своей интуиции. Поразительно, почему в сорок семь я по-прежнему упорно ей доверяю, но, когда он снял трубку, было слишком поздно.

В таком ужасном настроении я его никогда не слышал. Как будто адский лифт с грохотом пронесся по его жизни, оставив пустую шахту в его моральном духе.

Вскоре он уже рыдал.

Я очень внимательно и понятливо слушал то, что ни один человек слышать не захочет, что ни одному человеку не надо слышать. От этого никакого толку, один космический вакуум беспомощности.

Что я мог сделать? Только быть другом и слушать… слушать… слушать… слушать… и слушать, пока слушание не уронило адский лифт и в мою душу.

Потребовался бы какой-то чудной счетчик, может созданный Кафкой, чтобы измерить, кому теперь было хуже — ему или мне. Шкала, если на счетчике Кафки имелась шкала, наверняка показала бы, что у наших жизней примерно идентичные коэффициенты.

Я пытался убедить его посмотреть на светлую сторону, — забавно, а? — и все изменится, а потом я опять слушал… слушал… и слушал. Порой его голос становился моим, а потом мы снова обменивались голосами.

Страхи, сомнения и сам-себе-трагедии, о которых он говорил, — все они преследовали меня много лет, все они обитали в моих потемках, и, чтобы жить дальше, я должен был их скрывать. Эти вещи порой сбегали из тюрьмы, где я их держал в себе. Либо изобретательно сматывались — идеальный побег, — либо я просто открывал клетку и выпускал их, чтоб выдрали из меня все живое дерьмо, как бешеные оборотни не единожды в ночи, когда я был один, и некого позвать на помощь, и единственная серебряная пуля — на темной лунной стороне, такой черной, даже чечетка Ширли Темпл[6] 1930-х покажется углем, что миллионы лет медленно, мучительно растет в подземных садах.

Не раз, пока я его слушал, мне мерещилось, будто мы говорим одновременно, произносим абсолютно одно и то же, словно угольный хор.

Он к тому времени был очень, очень пьян и часто принимался рыдать в трубку.

У нас с ним все было общее, кроме рыданий. У меня для рыданий будет время скоро, в надвигающемся скоро, когда моя подруга умрет от рака.

Теперь его рыдания — сегодняшний сеанс.

Мои рыдания — другое кино.

Мое время настанет, когда она умрет.

И теперь я мог разделить с моим другом любые потемки, кроме рыданий.