Государь с радостным лицом стал хвалить всех, обещая новые жалования, а в сенях всё горели книги, возле которых собрались выходящие думцы. Некоторые из них жаждали уничтожения местничества, но не русская история, её память, её документы. Нельзя было и думать о том, чтобы вырвать, спасти хоть одну книгу, князь Владимир Долгоруков зло осматривал всех. К вечеру все двенадцать сундуков были сожжены, а через день гонцы отбыли в крупные города к большим воеводам, которые должны были сжечь местные разрядные книги.

Четырнадцатого января 1682 года на Руси прекратило существование местничество, но старые роды как были у власти, так и остались.

Метели над Русью — белого света не видно. Лишь волки да разбойные люди рыщут по дорогам, к самым стенам городов и монастырей подходят. А в монастырях свои несогласья и разлады. Ещё когда сел патриархом Никон, так отринул он древнее благочестие и стал новые обряды вводить да святые книги исправлениями марать. Всколыхнулся народ, будто снег в метель, кто за Никоном пошёл, кто против восстал, а кто и вовсе не знает, где правда и как теперь молиться ему, Христу Спасителю. Куда ни глянь, везде метание души и смута.

Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота Северьяновой обители, что на Печоре: кого несёт в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал, прильнул к бойнице — и скорее к игумену Лаврентию:

   — Владыко! Государевы люди у ворот!

Вскинул голову Лаврентий, желваки заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.

   — Открывай, коли государевы. И скажи, штобы лишний народец-то со двора ушёл, не выставлялси.

Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок и верховых людей и стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку не спешил: пускай приезжие объявятся, кто такие.

Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук и воззрился на игумена. Вслед за ним воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним уж и все стрельцы спешились, кто уши оттирает, кто сосульки с усов да бороды обламывает.

Года ещё не прошло, как Арсентий рукоположен. Про него говорили, что самолично какого-то иерея из сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело жесток, сказывают, особо когда при нём новые никонианские обряды хают да древнее благочестие славят.

Опустился Лаврентий на колени перед Арсентием, тот не благословил и руки для целования не подал.

   — Ведома мене, Лаврентий, што ты святейший указ не сполнил, — проговорил Арсентий и посохом о снег пристукнул. — Говорят, до сих пор по старым книгам обряды справляешь и крестишься двоеперстно?

Поднялся игумен, расправил спину, тяжело на восьмом десятке на коленях стоять. Воевода Поспелов на саблю руку опустил и глядит весело, ровно забаву какую ждёт. Кафтан новый, золотом шитый, кудрявая борода взлохмачена, шапка набекрень, кажется, только что шкодничал, дворовых девок щупая, да служба отвлекла.

   — Отвечай, игумен! — поторопил Арсентий.

   — Клевета усё, — сдержанно возразил Лаврентий. — Обряды справляем, аки патриархом указано.

   — Клевета? — перебил архиепископ. — А ну перекрестись.

Обернулся игумен к главам собора, размашисто перекрестился троеперстно.

   — Добро! — похвалил Арсентий, но глядел всё же недоверчиво, с лукавиной. — А теперь веди в храм да книги показывай, по коим обряды творишь и кои тебе исправить велено было ещё покойным Никоном. Стрельцов же вели в трапезную проводить, пускай накормят их да обогреют.

Кликнул игумен ключаря Тихона, горбатого бледнолицего монаха с клюкой. Приковылял тот, поклонился Арсентию, брякнул ключами. Не стал бы Тихон, но болезнь его так согнула, что ходил и неба не видел.

   — Экий ты! — рассмеялся воевода. — Ровно гусь шею-то изогнул!

   — Не смей! — одёрнул его Лаврентий. — Хворый он, грешно смеяться!

Поспелов лишь плечами повёл, а всё одно улыбается.

Отомкнул Тихон двери, пропустил вперёд высоких гостей, сам же последним вошёл и притаился у порога. Одна у Тихона была выгода от хворобы: чтобы поклониться, нагибаться ему не надо, так и ходил он всю жизнь, ровно кланялся всем.

   — А верно, што в обители беглые прячутси? — вдруг спросил Арсентий, ступая в глубь монастырской вифлиотики. — Али снова клевещут?

Он снял с полки книгу, открыл, но глядел-то на игумена, так и жёг прищуренными глазами.

   — Ести мирские в обители, — согласился Лаврентий. — Юродивые, немощные, калеки да нищие зимуют. Да работный люд — солевары, што с низов, с моря пришли.

   — Ты про беглых сказывай! — оборвал его воевода. — Про тех, што святейшего указу ослушались и молятся по-старому.

   — А ты не покрикивай! — сказал Лаврентий. — Чти сан святой и допросу мене не учиняй! Нету беглых, а якие ести народ в обители, так усё православные.

Арсентий будто забыл, о чём спрашивал. Посмотрел книгу, потеребил листы и вдруг бросил её на пол. Игумен закаменел лицом, сжал посох, но смолчал. Тихон же за его спиной ахнул только и ещё ниже согнулся. Тем временем Арсентий выбрал ещё одну книгу, глянул вскользь и к первой бросил. Воевода же от слов игумена лишь пуще разошёлся: