Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич

   — Ведомо, сперва дело, а уж потом — пьянка.

   — Выпьете по чарке-другой и ворочайтесь в Чигирин, пусть выходят вси на присягу.

   — И гетман?

   — А гетмана Дорошенко зовёт к себе князь Ромодановский. Он ждёт его за Днепром. А на присягу пусть идёт и весь церковный клир. Поди, до сих пор здравие покойному государю возглашают, а то и крыжаку, кралю польскому.

И уж к обеду потянулись из Чигирина на Янычарку присягать великому государю казаки, ковали, скорняки и попы. А те из казаков, кто был горазд на выпивку, те и по два раза удосужились поклясться в верности «великому государю Фёдору Алексеевичу», не скрывая от товарищей:

   — Уж шибко горилка у Полуботко добрая.

Бунчужный опытным глазом замечал таких «двойни ков» и даже «тройников», но скандала не подымал, напротив, они даже его веселили: «Бисовы дети! Хоть чёрту за чарку присягнут».

Был полдень, девятнадцатого сентября 1676 года. Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаулов с князем Ромодановским, а он пришёл во главе двухтысячного отряда, всего, што у него осталось. Видимо всё ещё сомневаясь в искренности князя Ромодановского, на всякий случай захватил эту силу. И даже есаулу наказал:

   — Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Энто будет тебе знаком пускать хлопцев в бой. Пойдём сразу на прорыв в сторону Днепра.

Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковёр, на который, как предполагалось, будут положены клейдоны Дорошенко, — булава, хоругвь и бунчук.

В шатре был накрыт стол с винами и немудрёными походными закусками — кислой капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.

Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе пятидесятитысячной армии мирно дымят костры, готовя общую кашу, остановил своих конников в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо переговорив обо всём, отделился от своих казаков и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.

У ковра персидского встали воевода князь Ромодановский-Стародубский, гетман Самойлович и архиепископ Черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.

   — Благослови сей акт, отче, — коротко обозначил его роль Ромодановский.

А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:

   — А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, аки рыба.

На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и затем остановили их саженях в трёх от ковра.

   — Добрый день, ваши милости, — сдержанно молвил Дорошенко.

   — Здрав будь, Пётр Дорофеевич, — ответил Ромодановский.

Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, добрый, а кому-то и не совсем.

Все три всадника одновременно сошли с коней. Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру. Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре — сдачи клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу подобающую торжественность:

   — Великий государь поручил мене, Пётр Дорофеевич, принять от тебе клейноды, которые ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед не приятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебе своей государевой милостью и льстит себе надеждой видети тебе пред очи его светлые.

Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решается или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь, гадай. Однако в горле у Самойловича встал ком.

   — Толькова к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, — срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.

Затем вытащил из-за пояса знак своей власти — золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.

И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:

   — Пётр Дорофеевич, дорогой!

Дорошенко остановился, обернулся.

   — Пётр Дорофеевич, — с лёгким укором сказал Ромодановский, — мене-то не обижай, — и жестом пригласил его в шатёр. — Али мы не христиане. Осушим чарку, раз ломим хлеб.

Лицо Дорошенко просветлело, и даже улыбка под усами прорезалась:

   — Спасибо, Григорий Григорьевич.

В шатре за стол они сели все вчетвером. Архиепископ благословил трапезу. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:

   — А выпити предлагаю за здоровье великого государя нашего Фёдора Алексеевича.

Выпили, дружно навалились на еду. Поскольку Самойловичу ранее велено было «замкнуть уста», он и помалкивал. Князю неволей самому приходилось разводить беседу: