Несчастная

‒ Сусанна Ивановна! ‒ чуть не вскрикнул я, ‒ придите в себя, прошу вас! Что с вами? К чему такое отчаяние! Вы увидите, все разъяснится, какое-нибудь недоразумение... неожиданный случай... Вы увидите, он скоро возвратится. Я ему дам знать, я сегодня же ему напишу... Но я не повторю ему ваших слов... Как можно!

‒ Он меня не застанет, ‒ промолвила Сусанна все тем же тихим голосом. Неужели бы я пришла сюда, к вам, к незнакомому человеку, если бы не знала, что не останусь жива? Ах, все мое последнее унесено безвозвратно! Вот мне и не хотелось умереть так, в одиночку, в молчанку, не сказав никому: "Я все потеряла... и я умираю... Посмотрите!"

Она снова ушла в свое холодное гнездышко... Не забуду я вовек этой головы, этих неподвижных глаз с их глубоким и погасшим взором, этих темных рассыпанных волос на бледном стекле окна, самого этого серенького тесного платья, под каждой складкой которого еще билась такая молодая, горячая жизнь!

Я невольно всплеснул руками.

‒ Вам... вам умереть, Сусанна Ивановна! Вам только жить... Вам жить должно!

Она посмотрела на меня... Мои слова ее как будто удивили.

‒ Ах, вы не знаете, ‒ начала она и тихонько уронила обе руки. ‒ Мне нельзя жить. Слишком, слишком много пришлось терпеть, слишком! Я переносила... я надеялась... но теперь... когда и это рушилось... когда...

Она подняла глаза к потолку и словно задумалась. Трагическая черта, которую я некогда заметил у ней около губ, теперь обозначалась еще яснее, она распространилась по всему лицу.

Казалось, чей-то неумолимый перст провел ее безвозвратно, навсегда отметил это погибшее существо. Она все молчала.

‒ Сусанна Ивановна, ‒ сказал я, чтобы чем-нибудь нарушить эту страшную тишину, ‒ он вернется, уверяю вас! Сусанна опять посмотрела на меня.

‒ Что вы говорите? ‒ промолвила она с видимым усилием.

‒ Он вернется, Сусанна Ивановна, Александр вернется!

‒ Он вернется? ‒ повторила она. ‒ Но если бы даже он вернулся, не могу я простить ему это унижение, это недоверие...

Она схватила себя за голову.

‒ Боже мой! Боже мой! Что я говорю! И зачем я здесь? Что это такое? О чем... о чем я пришла просить... и кого? Ах, я с ума схожу!..

Глаза ее остановились.

‒ Вы хотели просить меня, чтоб я написал Александру, ‒ поспешил я подсказать ей. Она встрепенулась.

‒ Да, напишите... напишите, что хотите... А вот это... ‒ Она торопливо пошарила у себя в кармане и достала небольшую тетрадку. ‒ Это я было для него написала... перед его бегством... Но ведь он поверил... поверил тому!

Я понимал, что речь шла о Викторе, Сусанна не хотела назвать его, не хотела произнести его ненавистное имя.

‒ Однако позвольте, Сусанна Ивановна, ‒ начал я, ‒ почему же вы полагаете, что Александр Давыдыч имел разговор... с тем человеком?

‒ Почему? Почему? Но тот сам пришел ко мне и все рассказал, и хвастался... и так же смеялся, как его отец! Вот, вот возьмите, ‒ продолжала она, всовывая мне тетрадку в руку, ‒ прочтите, пошлите ему, сожгите, бросьте, делайте что хотите, как хотите... Но нельзя же умереть так, чтобы никто не знал... А теперь мне пора... Мне идти надо.

Она поднялась с подоконника... Я остановил ее.

‒ Куда же вы, Сусанна Ивановна, помилуйте! Послушайте, какая вьюга! Вы так легко одеты... И дом ваш отсюда не близко. Позвольте, я хоть за каретой пошлю, за извозчиком...

‒ Не надо, ничего не надо, ‒ промолвила она, настойчиво отклоняя меня и взявшись за плащ и за шаль. ‒ Не удерживайте меня, ради бога! а то... я ни за что не отвечаю? Я чувствую бездну, темную бездну под ногами... Не подходите! не трогайте меня! ‒ С лихорадочной поспешностью надела она плащ, накинула шаль... ‒ Прощайте... Прощайте... О, бедное, бедное мое племя, племя вечных странников, проклятие лежит на тебе! Но ведь меня никто не любил, с какой же стати было ему... ‒ Она вдруг умолкла. ‒ Нет, меня любил один, ‒ заговорила она опять, ломая руки, ‒ но смерть всюду, всюду неизбежная смерть!

Теперь моя очередь... Не идите за мной, ‒ пронзительно вскрикнула она. Не идите! Не идите!

Я остолбенел, а она бросилась вон, и мгновенье спустя я слышал, как грохнула внизу тяжелая дверь на улицу, и оконные рамы снова вздрогнули под напором метели.

Я не скоро опомнился. Я только что начинал жить тогда: не испытал ни страсти, ни скорби и редко бывал свидетелем того, как выражаются в других те сильные чувства... Но искренность этой скорби, этой страсти меня поразила. Если бы не тетрадка в руках моих, я, право, мог бы подумать, что я все это во сне видел ‒ до того это все было необычайно и пронеслось как мгновенный грозовый ливень. До полуночи читал я эту тетрадку. Она состояла из нескольких листов почтовой бумаги, кругом исписанных крупным, но неправильным почерком, почти без помарок. Ни одна строка не шла прямо, и, казалось, в каждой чувствовался тревожный трепет руки, водившей пером. Вот что стояло в этой тетрадке (я ее сберег до сих пор):

XVII МОЯ ИСТОРИЯ