Несчастная

Дети немедленно исполнили приказание родителя, пюпитры воздвиглись, началась музыка. Я уже сказал, что Фустов отлично играл на цитре, но на меня этот инструмент постоянно производил впечатление самое тягостное. Мне всегда чудилось и чудится доселе, что в цитре заключена душа дряхлого жида-ростовщика и что она гнусливо ноет и плачется на безжалостного виртуоза, заставляющего ее издавать звуки. Игра г. Ратча также не могла доставить мне удовольствие; к тому ж его внезапно побагровевшее лицо со злобно вращавшимися белыми глазами приняло зловещее выражение: точно он собирался убить кого-то своим фаготом и заранее ругался и грозил, выпуская одну за другою удавленно хриплые, грубые ноты. Я присоседился к Сусанне и, выждав первую минутную паузу, спросил ее, так же ли она любит музыку, как ее батюшка?

Она отклонилась, как будто я толкнул ее, и промолвила отрывисто:

‒ Кто?

‒ Ваш батюшка, ‒ повторил я, ‒ господин Ратч.

‒ Господин Ратч мне не отец.

‒ Не отец? Извините меня... Я, должно быть, не так понял... Но мне помнится, Александр Давыдыч...

Сусанна посмотрела на меня пристально и пугливо.

‒ Вы не поняли господина Фустова. Господин Ратч мой вотчим. Я помолчал.

‒ И вы музыки не любите? ‒ начал я снова. Сусанна опять глянула на меня. Решительно, в ее глазах было что-то одичалое. Она, очевидно, не ожидала и не желала продолжения нашего разговора.

‒ Я вам этого не сказала, ‒ медленно произнесла она.

‒ Тру-ту-ту-ту-ту-у-у... ‒ со внезапною яростью пробурчал фагот, выделывая окончательную фиоритуру. Я обернулся, увидал раздутую, как у удава, под оттопыренными ушами, красную шею г. Ратча, и очень он мне показался гадок.

‒ Но этого... инструмента вы, наверно, не любите, ‒ сказал я вполголоса.

‒ Да... я не люблю, ‒ отвечала она, как бы поняв мои тайный намек.

"Вот как!" ‒ подумал я и словно чему-то обрадовался.

‒ Сусанна Ивановна, ‒ проговорила вдруг Элеонора Карповна на своем немецко-русском языке, ‒ музыку очень любит и очень сама прекрасно играет на фортепиано, только она не хочет играть на фортепиано, когда ее очень просят играть.

Сусанна ничего не ответила Элеоноре Карповне ‒ она даже не поглядела на нее и только слегка, под опущенными веками, повела глазами в ее сторону. По одному этому движению, ‒ по движению ее зрачков, ‒ я мог понять, какого рода чувства Сусанна питала ко второй супруге своего вотчима... И я опять чему-то порадовался.

Между тем дуэт кончился. Фустов встал и, нерешительными шагами приблизившись к окну, возле которого мы сидели с Сусанной, спросил ее, получила ли она от Ленгольда ноты, которые тот обещался выписать из Петербурга.

‒ Попурри из "Роберта-Дьявола", ‒ прибавил он, обращаясь ко мне, ‒ из той новой оперы, о которой теперь все так кричат.

‒ Нет, не получила, ‒ отвечала Сусанна и, повернувшись лицом к окну, поспешно прошептала: ‒ Пожалуйста, Александр Давыдыч, прошу вас, не заставляйте меня играть сегодня! я совсем не расположена.

‒ Что такое? "Роберт-Дьявол" Мейербера! ‒ возопил подошедший к нам Иван Демьяныч, ‒ пари держу, что вещь отличная! Он жид, а все жиды, так же как и чехи, урожденные музыканты! Особенно жиды. Не правда ли, Сусанна Ивановна? Ась? Ха-ха-ха-ха!

В последних словах г. Ратча, и на этот раз в самом его хохоте, слышалось нечто другое, чем обычное его глумление, ‒ слышалось желание оскорбить. Так по крайней мере мне показалось и так поняла его Сусанна. Она невольно дрогнула, покраснела, закусила нижнюю губу. Светлая точка, подобная блеску слезы, мелькнула у ней на реснице, и, быстро поднявшись, она вышла вон из комнаты.

‒ Куда же вы, Сусанна Ивановна? ‒ закричал ей вслед г. Ратч.

‒ А вы оставьте ее, Иван Демьяныч, ‒ вмешалась Элеонора Карповна. ‒ Wenn sie einmal so etwas im Kopf hat...[7]

‒ Натура нервозная, ‒ промолвил Ратч, повернувшись на каблуках, и шлепнул себя по ляжке, ‒ plexus Solaris[8] страдает. О! да вы не смотрите так на меня, Петр Гаврилыч! Я и анатомией занимался, ха-ха! Я и лечить могу! Спросите вот Элеонору Карповну... Все ее недуги я излечиваю! Такой у меня есть способ.

‒ А вы все должны шутки шутить, Иван Демьяныч, ‒ отвечала та с неудовольствием, между тем как Фустов, посмеиваясь и приятно покачиваясь, глядел на обоих супругов.

‒ И почему же не шутить, mein Mutterchen?[9] ‒ подхватил Иван Демьяныч. ‒ Жизнь нам дана для пользы, а больше для красы, как сказал один известный стихотворец. Колька, утри свой нос, дикобраз!

IX

‒ Я сегодня по твоей милости был в весьма неловком положении, ‒ говорил я в тот же вечер Фустову, возвращаясь с ним домой. ‒ Ты мне сказал, что эта... как бишь ее? Сусанна ‒ дочь господина Ратча, а она его падчерица.

‒ В самом деле! Я тебе сказал, что она его дочь? Впрочем... не все ли равно?

‒ Этот Ратч, ‒ продолжал я... ‒ Ах, Александр! как он мне не нравится! Заметил ты, с какой он особенной насмешкой отозвался сегодня при ней о жидах? Разве она... еврейка?

Фустов шел впереди, размахивая руками, было холодно, снег хрустел, как соль, под ногами.

‒ Да, помнится, что-то такое я слышал, ‒ промолвил он наконец... ‒ Ее мать была, кажется, еврейского происхождения.