Несчастное сознание в философии Гегеля

Чтобы уточнить ту идею, которую он создает из представления, Гегель обращается к определенному примеру. Подумаем еще раз о действии в области нравственности, которое, в своей сущности, предполагает «или — или», как скажет Кьеркегор после Гегеля, где две противоположности, всеобщий закон и единичная природа противопоставляются друг другу и соединяются только в мышлении, где одна из двух противоположностей исключается, где когда полагается одно, другое уже не рассматривается как возможное. Как здесь преодолеть закон, когда теперь он является не только формой, но также и содержанием, и это содержание представляет собой наказание? Именно тогда Гегель и прибегает к идее примирения с Судьбой. Так же, как и понятие (Begriff), в высшем смысле слова, будет примирением, примирение будет понятием, Begriff. Главным образом здесь и должны были пригодиться Гегелю его беседы с Гельдерлином и его размышления о греческой трагедии и о христианских мистериях.[177]

Вместе с понятием Судьбы мы входим в сферу, более высокую, чем сфера наказания. Было бы ошибкой рассматривать последнюю как нечто определенное и абсолютное, так как Судьба является личной силой, в которой всеобщее и единичное объединяются.

Поскольку мы — благодаря идее свободы, идее негативного и идее преступления, благодаря главным образом идее Судьбы, хотя она вначале и предстает как способ, которым вступают в борьбу с высшей силой или ее поддерживают, а также как сама бесконечная сила, противостоящая индивидам, — вступаем в область жизни, примирение постепенно становится возможным. Судьба не является чем-то чуждым, как закон или наказание, идея которого, кажется, преобладала в теологии Тюбингена; наказание не может уничтожить то, что было сделано, и оставляет поступок непримиримым, а Судьба представляет собой само бытие, бытие как целое. Она является в конечном счете сознанием, которое бытие имеет о самом себе, о самом себе как о чем-то враждебном, но что тем не менее может достичь примирения. В своей первой форме она противостоит индивиду, как хитрость вселенной, которая стремится ему противодействовать; в своей второй форме она является единством индивида и вселенной.

Здесь нет, с одной стороны, возможного, а с другой — действительного; возможное становится невозможным, поскольку оно не было осуществлено; существует только действительное. Не существует, с одной стороны, должного, а с другой — применения этого должного как в законе. Более того, существует возвращение действия к самому себе, разделение, которое примиряется с самим собой. Посягая на жизнь другого, преступник в таком случае посягает на свою собственную жизнь, «так как жизнь не отделена от жизни, так как она находится в единственном уникальном божестве».

В конечном счете мы не будем больше чувствать ничего, что было бы враждебным; будем ощущать враждебность как нечто живое и тем самым как нечто, с чем мы стремимся соединиться, с чем мы соединяемся.