Несчастное сознание в философии Гегеля

То, что следует сделать предметом мышления тем немыслимым способом, о котором мы говорили, — это чистая жизнь (которую Гегель называет также чистым самосознанием), представляющая собой не нечто должное, но бытие. Таким образом, следует «удалить от себя все действия, все то, чем человек был или будет», чтобы увидеть, чем он является. Под этим не следует понимать характер; полностью абстрагированный от действий и от деятельности характер еще выражает «всеобщность действий», тогда как сознание такой чистой жизни будет бесконечно простым сознанием, но не негативной простотой, не единством абстракции. Необходимо противопоставить человека в целом ему самому. Эта чистая жизнь, это бытие, до которого мы в таком случае дойдем, является источником любой индивидуальной жизни, всех желаний, всех действий, но его необходимо мыслить не интеллектуальным и, следовательно, неопределенным способом, так же как Христос учит не какой‑то особой добродетели, но неопределенному бытию святости, неопределенной субъективности. Если мыслить себя в определенной форме как делающего то или это, или как испытывающего такое‑то удовольствие или такую‑то боль, или как действующего тем или иным способом, то, что останется, когда мы абстрагируемся от этих единичностей, будет чем‑то абсолютно им противоположным, будет всеобщим, господствующим над единичным, пустым единством, негативной простотой, и мы вернемся к категориям господина и раба. Этой пустой форме противопоставим чистое чувство жизни, чувство единичности жизни, которая, согласно выражению, характеризующему «сенсуалистский реализм»[170] юного теолога, испытывающего влияние Бури и Натиска, является «самой высокой радостью в природе»; противопоставим это чувство, которое имеет в себе и свое оправдание, и свою силу; нет необходимости, чтобы оно было самосознанием, нет необходимости, чтобы оно противопоставлялось чему‑то иному. Но его воздействие всегда будет благотворным в том смысле, что оно может позволить человеку обратиться к своему происхождению и к своему истоку, к бытию, более высокому, чем он сам, к его отцу.

Мы видим здесь метод, аналогичный методу Феноменологии, посредством которого от абстрактных размышлений мы переходим к пониманию конкретной реальности религиозной жизни. Самосознание ускользает от категорий господина и раба; но если сделать его объектом рефлексии, оно подпадает под эти категории, либо в рамках более благоприятной гипотезы оно не видит самого себя, но видит своего отца. Отсюда призыв Христа. Христос постоянно обращается к Отцу.

Не заставляет ли это нас почувствовать, что в глубине гегелевского мышления чистое бытие — это Отец, а жизнь — это Сын? И если мы вернемся теперь к любви, то не поймем ли мы его теорию, по крайней мере одну из ее сторон, сказав, что эта любовь является обменом между бытием и жизнью?

V. Разрушение рефлексии

Дело в том, что одна лишь идея жизни действительно не может нас полностью удовлетворить; несомненно, в сущности, жизнь является синтезом, синтезом бесконечного и конечного, неопределенного и определенного, она представляет собой «бесформенный разум». Но сама жизнь не является абсолютным единством, так как существа, которые любят, находятся в связи с множеством вещей, которые обладают признаком того, что умерло. «Каждому принадлежит множество вещей, то есть каждый находится в связи с противоположным». Каждый по отношению к другому в каком‑то отношении случаен; их разделяет абсолютная внешность бытия.