Нешкольный дневник

— Да. Это клеймо опущенного. Они последние три года срок мотали в специальной колонии для «петухов». Опущенных. Есть пара таких заведений на Руси-матушке. Все трое. Один, вот этот хромой, освободился раньше, а двое недавно вышли.

— Что, мой брат тоже в колонии для «петухов» сидел? — медленно выговорила я.

— А, ну да, хромой — он же твой брат, — выдохнул Федорчук. — Хуевый у тебя брат. Они сегодня втрояка ко мне завалили и предложили вспомнить старый должок Это они про то, что Слон меня в любой момент слить за старые грешки может. Ну… вот и пришлось устроить именины сердца. Я же не думал, что они будут…

— Что, и не предполагал? — с ожесточением выговорила я, чувствуя, как по спине катится холодный пот.

Федя Федорчук вытянул и вторую, здоровую, ногу и прохрипел:

— Предполагал. Они отморозки. У них ничего — ни понятий, ни совести, ни чести. Опущенные — это же самые отмороженные шакалы. Хуже их нет. В их «петуховской» зоне такое творится, что волосы дыбом. Они мне сегодня рассказывали, падлы. У них там такой коронный номер, фанданго называется.

— Как танец…

— Это и есть танец. Только очень жуткий танец. Отрезаются ступни ног, и на обрубках танцуешь. Мелодия — это боль.

Стараешься удержаться на ногах, потому что, если падаешь раньше положенного срока, тут же гасят до полного. Нелюди. Нормальные урки никогда так не вели бы себя. А этим все по барабану. Крышу-то давно сорвало… у этого, у Слона, он в тюряге кошек трахал. Засунет ее в сапог и…

Дикий вопль заставил меня содрогнуться. Я не сразу поняла, что это кричит Геныч. Затем посыпался чей-то частый, прерывистый, сухой, как горох, смех. Хриплый, надорванный, ехид-] 1ый такой. Я рванулась к двери, но Федорчук успел схватить меня:

— Ты что, балда? Да они же тебя…

— Меня! — выкрикнула я. В этот момент мне почему-то не пришло в голову обычное мое скептическое заявление в адрес Генчева, что, дескать, ему все равно, потому что с клиентами-то не ему работать. Что трахают-то меня, а не его. Попробовал бы, и… вот — попробовал. — Он же твой друг! — прохрипела я, пытаясь разжать стальную хватку Федорчука. — Только не говори, что поганый сутер не может быть твоим другом и что за пего даже в падлу вступиться!

— Там братец твой, — отвечает мне Федя Федорчук, — он сейчас мигом их против тебя навертит, хотя куда уж дальше-то, а?..

— Ну и лежи тут, как тряпка… бесполая! — машинально вырвалось вместо «половая». Честно говоря, я не помню, так ли я говорила тогда и так ли себя вела, быть может, это не я, а Федорчук хотел вступиться за «поганого сутера», а я его удерживала, и совсем не то говорила, что я теперь здесь пишу <перечеркнуто> все по-другому. Хотя вряд ли.

Федорчук все-таки встал. Наверно, подумалось ему, что ожидание того, как эти озверевшие скоты, у которых крыша покатилась как на роликах, собьют дверь и все равно <нрзб> хуже ожидания самой смерти. Зубами скрипнул, ногу перетянул и поднялся. Лицо, правда, у него пепельное было, мужики вообще боль терпеть не умеют, чуть что — в отвал. Федорчук этот, правда, нормальный оказался. Не только встал, но и дверь открыл сам.

Это их застало врасплох. Не ожидали. Наверно, думали, что мы будем сидеть, как затравленная лиса в своей норе, трясущаяся, думающая только о том, сколько мгновений она сможет протянуть до того, как ее начнут выкуривать из норы и когда удушливая гарь разорвет легкие. Геныч лежал на столе с завязанными сзади руками, вилка все так же торчала в боку, на полу там и сям — кровавые разводы. Позади Геныча пристроился Слон, двигался деловито, спокойно. Синерожий клеменый Валерка-Машка ждал очереди, а на полу в метре или двух от нашей двери сидел братец, наваливал в рот своей твари. Она дергалась как швейная машинка, дойки плясали, как вымя коровье под пальцами ударницы-доярки.

Именно это бросилось мне в глаза, багрово, обжигающе, как кровь, когда резко переворачиваешься вниз головой и висишь, висишь… вспомнилось, как он называл меня блядью и дешевкой, в то время как сам, оказалось, был парашником и подставлял задницу всем, кому только заблагорассудится. И это исчадие будет уродовать мир своим присутствием!., я наклонилась, сняла с ноги туфлю на острой шпильке, шагнула вперед, припадая на босую ногу, и что было силы с оттяжкой ударила его по голове. Брателло вздрогнул всем телом, прижал локти к бокам — и начал заваливаться назад, сползая по дверному косяку. Из его горла выдрался сиплый хрип, он несколько раз дернул правой ногой — и замер.