Нешкольный дневник

А потом все как-то сразу резко повернулось, перевернулось, встало на дыбы, и жизнь моя — и безалаберная, и гнусная, но все-таки упорядоченная и текущая в одном русле — покатилась ко всем чертям. Она поменялась одновременно со мной, с моим лицом, с моим жизненным укладом и с жизненным укладом всей страны. В августе девяносто первого я первый раз в жизни поехал в Москву, поехал с Анной Борисовной… Она неожиданно осталась там, сказала, чтобы я оставил ее — мелкий и самовлюбленный юнец. Не знаю, зачем я увязался за ней в Москву. Ей было тридцать семь — мне на двадцать один год меньше. У нее там оказался муж. Такие вот страсти, как у того Шекспира, том которого она открыла для меня. В Москве тогда бушевали страсти похлеще, гремел путч, лязгали гусеницы танков — но все это прошло мимо меня. Понять, непосредственным свидетелем чего я стал, удалось только потом. А сам август девяносто первого был для меня пьяным, развесистым и горьким, похожим на рвущуюся по ветру рябиновую гроздь. Я ехал обратно в Саратов «зайцем», мне хотелось увидеть Алку, поговорить с ней о том, что со мной творится, порвать с прежней жизнью, начать новую. Сейчас мне это смешно вспоминать, потому что было-то мне шестнадцать лет. А тогда я прихлебывал из купленной на последние деньги бутылки водку, ловил на себе дикие взгляды попутчиков, соседей по плацкарте, и совершенно уверил себя в том, что я вернусь в спорт, получу наконец мастера спорта, буду выступать на международных соревнованиях и таким путем смогу обеспечить себе и Алке достойную жизнь. Конвульсии одурманенного алкоголем молодого, но уже траченного миром организма…

В Саратове меня ждала масса новостей.

Пропала Алка. Она сбежала с каким-то грузином, оставив ключи от нашей квартиры Ильнаре Максимовне, чтобы она их мне по приезде передала. Я никак не мог в это поверить. Какой грузин, какие оставленные ключи? Мне нужен мой единственный родной человек! Я упорно не желал понять, как она могла?!

Ведь она же знала, что я приеду, что она моя мать, что я люблю ее, хоть я и называю ее Алкой и в курсе ее несчастного и грязного промысла.

Ильнара Максимовна сказала, что такое бывает. Что Алке стукнула в голову жидкость из числа содержащихся в организме. Дескать, возомнила баба, что вот она, ее настоящая любовь. О национальности ее избранника вопрос вообще не стоял, особенно учитывая тот момент, что грузин увез ее на каком-никаком, образца позапрошлого века, но «мерседесе». Белом, этот цвет очень шел к его кавказской щетине.

Новость вторую я и не знал, как воспринимать: то ли это было хорошо, то ли плохо. Вторая новость — у меня больше не было работы. Нет клиентуры — нет работы. Конечно, тогда я не именовал их клиентками, использовался более деликатный и обтекаемый термин «хорошие знакомые», но суть дела от этого не менялась. Так вот, клиентура моя в лице трех состоятельных особ женского пола разбежалась: татарка, самая интенсивная потребительница моих услуг, под давлением своих — татар, стало быть — нашла себе другого молоденького любовника, своей национальности; мукомольная королева Екатерина Петровна была не далее как три дня назад застрелена в собственном кабинете, и муссировались слухи, что к тому имеет отношение дружок моего без пяти минут отчима Коли Голика — Котел. А Анна Борисовна осталась в Москве, вот, собственно, и все.

Третья новость гласила: Гена Генчев попал в нехорошую историю и теперь лежит в больнице с множественными переломами ребер и с пробитым черепом — с сопутствующим серьезным сотрясением мозга. Его отходили какие-то залетные чурки, которые сняли до утра двух девочек из «Виолы», а за услуги платить не хотели, и, когда Гена об этом им сказал, возмущению горячих кавказских парней не было предела. Беспредельное возмущение выплеснулось в мордобой и ломание стульев о спину Гены. Девочек тоже помурыжили, и хотя Ильнара попросила Колю Голика подключить к поиску этих уродов своих «быков», тот обещал как-то нехотя. Ну понятно: какой уважающий себя брателла, к тому же поднявшийся, станет серьезно писаться за поганого сутера и двух блядей?

Вот это, собственно, Гена Генчев мне и сказал, когда я навестил его в больнице.

— А про Алку, мамку твою, я тебе вот что скажу, — вдруг прорвало его, когда я уже уходить собирался и халат бутафорский медицинский на плечи накинул. — Темное дело. Видел я этого Гошу, с которым она уехала. Вообще-то он Гоча, но это так, туфта. Я одного чурку знал, Бешана, так его все Борей называли. У них, чурок, если на «Г» имя, то Гошей погоняют на русский лад, а если на «Б», то Боря.

— Ты о матери говори!

— Темное это дело, говорю. Говорят, что уехала она, а может статься, что и не уехала.

Меня как иглой раскаленной прошило, сел я обратно на край кровати и, забыв, что на Геныче живого места нет, за плечо его так ухватил, что тот взвился едва ли не до потолка и заорал. Но когда немного улеглось у него, Геныч сказал: