Нешкольный дневник

На этом текст Романа Светлова заканчивается. Вне всякого сомнения, не все тут заслуживает полного доверия. Автор текста, как это можно проследить по тем или иным нюансам, порой находится в неадекватном состоянии в момент набора того или иного куска своих воспоминаний. Кроме того, Роман Светлов и Катя Павлова в ряде моментов противоречат друг другу. Так, Катя пишет, что Хомяка убила она, а Роман утверждает, что ей это только показалось, а к гибели Хомяка она непричастна. Катя говорит, что Роман уже в досуговом центре Нины Ароновны начал набирать что-то на ноутбуке, Роман же говорит, что ноутбук появился у него только в Париже. И ряд других несоответствий, в дальнейшем перечислении их не вижу смысла. Кроме того, Роман Светлов кое-что явно преувеличил. Это касается, наверно, его армейских похождений, частично — эпизода с акулами и т. д.

Впрочем, это мое личное мнение, которое, разумеется, может быть оспорено.

Роман Светлов, наверно, не знает до сих пор (если он жив), что Нина Ароновна, в которую он стрелял, выжила и благополучно давала показания на следствии. Как уверяет капитан Никифоров, она легко отделалась, получив три года общего режима.

Откровенно говоря, мне запало в память то, как Светлов набирает российский номер, молчит и ждет, пот бросят трубку, а потом слушает гудки. Это, может быть, и трогательно, но в исполнении какого-нибудь, другого человека, что ли.

Или вы считаете иначе?

Нелепая, ненужная романтика. Где-то там, на другом конце связи, сидит человек и держит в руке умершую телефонную трубку, испускающую короткие гудки,

…Нет, это не конец. Я тоже было подумал, что — все. Но тут из глубины пухлых бумаг, принесенных капитаном Никифоровым, вынырнула еще одна стопка листов, исписанных неуклюжим, размашистым почерком. Я просмотрел. Оказалось, что это заметки самого Никифорова. Вы найдете их здесь, ниже, сразу же после этих слов. Конечно, отредактированные. Да Никифоров и писал их, видимо, будучи не совсем адекватен. Нетрезв. Итак…

Заметки капитана Никифорова

Я никогда этого не понимал. Больше всего меня злило, что законодательство наше само подсидело проституцию. Ни законов соответствующих, ничего. Вместо законов нужных — сплошная голая жопа, которую нашему брату разнюхивать приходилось. В смысле — ни сутенеров, ни проституток толком к ответственности не притянешь. Была худо-бедно одна статья за сводничество, да и ту отменили в девяносто седьмом. В то время с проституток вообще спрос небольшой был — штраф полтинник, и — ноги в руки, из «обезьянника» сваливай хоть обратно на точку. Рожи наглые, пьяные, ухмыляются, юбки задирают и говорят: «Ты, мусорок, поди, сласти такой и не видал? Жена, поди, под одеялом в полной темноте на ощупь дает, в позе по стойке «смиррно!» Обидно. Конечно, «демократизатором» влепишь пару раз, легче становилось. Но все равно, баб бить… хотя блядей я за баб долго и не считал, как не считаю за мужиков падаль всякую: маньяков, гомиков, пьянь и наркоту беспробудную, которая даже в протоколе расписаться не может. А про «демократизатор», палку резиновую, у нас в РОВД в Саратове, когда я еще в Москву не перевелся и назад потом вернулся, байка была. Реальная, без туфты. Был в ОМОНе один старшина, Федором звали. Правильное для него имя — типичный такой Федя, рожа утюгом, лобик в два пальца, а дальше кость.

Башка у того Феди из плеч торчала, потому что он все время за косяки задевал, когда в дверь входил. Здоровый парень. Только беда у Феди с мозгами, ничего не соображает и даже не обозначает мыслительные усилия. Мышление, как говорил начальник училища МВД, в котором я учился, не подковано. Однажды этот Федя рассказывал историю: «Ну, значит, заловили мы одну путану. Я ее к нам в автобус, она и там продолжает нас крыть. Борзая. Я ей тово, грю: «Слышь, подруга, а че ты такая борзая-то? Голова очень крепкая, что ли, или между ног ведро со свистом проходит? Ты сколько палок-то выдержишь?» — «Да хоть двадцать!» На этом месте все обычно оживлялись и Федю спрашивали:

— Ну и что, ну и как?

А он:

— Ну я ее двадцать раз резиновой дубинкой и охреначил.

А вообще, конечно, с вопросом проституции у меня большие сложности были. Не в том смысле, что у меня, значит, с этим делом плохо или никак, просто я, так сказать, думаю: сейчас с блядью, а потом теми же руками хлеб брать. Я, можно сказать, примерный семьянин, дочери вот семнадцать лет, и когда этакая наглая сопля, моей Иринке ровесница, начинает губешник накрашенный кривить и нагло выеживаться, меня это злит. Конкретно злило. Не двадцать палок, как тот Федя-, а разик дубинкой по заднице оделить запросто мог.