Нешкольный дневник

А однажды, когда Миша дежурил по отделению, к нему привезли тяжелого больного. Я сидела рядом с ним, видела. Больной действительно был тяжел, с огнестрельным ранением грудной клетки и пудов семи. Пухлая рожа, на лбу шрам, на плече татуировка в виде кота с трубкой и в крупнобуржуазном котелке. В тот же день я описала его Костику, и он выкатил глаза, а потом сказал, что по всему выходит: этот «огнестрел» не кто иной, как Котлов — Котел, авторитет, под которым ходит и Костик, и его бригадир, и вообще… чуть ли не треть Саратова. Миша Степанцов подтвердил это, а потом сказал, что в присутствии братков этого Котла он в первый раз по-настоящему понял, как мало стоит его жизнь. Брателлы сунули ему сто баксов (он меня потом на них поил в ординаторской) и сказали, чтобы не отходил от Котла ни на шаг, иначе пусть заранее абонирует себе место в больничном морге. По месту работы, так сказать.

Заведующий отделением звонил по телефону каждый час, интересуясь здоровьем этого Котла, а также и своим собственным, от самочувствия Котлова зависящим. Миша Степанцов присматривал за реанимационной, в которой авторитет валялся. Дергался Миша, я знала, хотя и лежала у себя в палате, а потом пришла и буквально приволокла его в ординаторскую, где изнасиловала как последняя сучка. Переклинило. Все-таки редко приходится насиловать мужиков, а не чтобы наоборот. Лолита, блин.

Как оказалось, пока Миша трепыхался, подъехав ко мне, этот самый Котел отправился к праотцам под аккомпанемент пищавшего кардиометра. Я сама видела это синюшное лицо, когда… <запись обрывается, потом ниже приписаноУ закругляюсь, подали блядовозку, вызывают на хозяйский сходняк. Групповичок обеспе <„>

29 февраля 200.. г.

(Здесь и ниже написано кривым, поспешным, раскачивающимся почерком, в нескольких местах смазано. — Изд.)

Да, двадцать девятое. Я правда подумала, что — два <_> девятое. Суки. Звери.

День, которого не <перечеркнуто>.

Год вовсе не високосный, он растратил свой кредит висо-косности, еще не родившись, триста шестьдесят пять дней тому назад. Он не високосный, как виски нависших над горизонтом гор уже не седые. В воздухе уже закипает тот сиплый, насморочный клекот, с которым ручьи месят и раздавливают в грязное, малокровное крошево снег и дробленый лед. Клекот этот еще не слышен, но он давит в уши тупым, инфразвучным клином, в глазах плывет. Белесые пятна, как бельма, проплывают, покачиваясь, где-то в районе горизонта. Слепота. Все кажется слепым и еще не родившимся. Дерево, давно высосавшее из воздуха и земли все отпущенное ему Богом, дерево шагнувшее в небытие и, по сути, сухое и мертвое. Это дерево было таким же черным, скользким и грязно распальцованным, как торчащая из могилы пятерня «нового русского», небрежно зарытого на помойке «История» (мусорный контейнер номер два). Мертвое дерево ничем не отличается от окруживших его молодых вязов, клейких, похотливых, жаждущих выбросить в воздух упругую липкую зелень, как тот же «новый русский» выбрасывал пачки долларов, когда он еще был жив и скалил на мир свои белоснежные, металлокерамические зубы.

Молодая береза, обломанная ночным ветром у самого корня, заливается беззвучным смехом, как вдова, похоронившая нелюбимого мужа. Береза знала, знала, как та вдова, что следующей ночью она опять не будет одна, что к ней придет все тот же молодой ветер, будет скользить своими пальцами по ее обнаженному, белому телу, уже сочащемуся предмартовским соком. Будет бесстыдно и безжалостно проникать во все складки и поры, будет обвивать ее черной спиралью и вырывать молодость, как кору, кусок за куском.

А кому она нужна, молодость, когда ее не рвут и не отдают ветру?

День, которого нет. Сутер Фил сидит у окна и читает Чехова. Зачем он читает Чехова, он не знает, как не знает он и того, почему строчки, как змеи, мертвыми кольцами обхватывают горло, шипят на ухо что-то вечное, что-то ненужное в своей всеведущей софистической мудрости. Ему, падле Филу, больше нечего делать, и он читает Чехова, потому что альтернативой в день, которого нет, может быть только смерть. Чехов мертв. Он давно мертв, он умер раньше, чем его положили в могилу. Выхолощенные, пустые пространства уже не хотят, чтобы их оплодотворили. Ведь это день, которого нет.

Ясно, как в белом. Грач на ветке смотрит на ворону и понимает, что она только что разбила клювом столетие. Драный кот на балконе остывает. И совершенно незачем дожидаться у подоконника, потому что только лампа еще жива в этой бесснежной, безнежностной мути, одна лампа еще вытягивает желтые щупальца, не обрубленные холодным веером безденежья, бесснежья. Без нежности.

День, которого нет. Он никому не нужен, он закатился к самой линии горизонта, к горлу и вискам задернутых дымкой гор, он согнулся, а потом упал и свернулся калачиком. Он сжимается. Он давно хочет кончиться, но не может, потому что никогда не может кончиться тот, кого вовсе не существует.