Несколько мертвецов и молоко для Роберта

— Кто умер, дедушка? — спросила Эля, а мне шепнула: — Наш дедушка плотник и на все руки мастер. Когда в поселке кто-нибудь умирает, дедушку просят сколотить гроб и крест. Он никому не отказывает. Еще он — страшный хвастун. Если будет спрашивать, нравится ли тебе крест, скажи, да, мол, хороший. Иначе обидится.

Хмуро взглянув на меня, дедушка ответил:

— Да никто не умер. Просто хочу крест заменить на тещиной могиле — старый за тридцать пять лет совсем сгнил.

— А где бабушка? — спросила Эля.

— В огороде возится. Иди покажись, а мы тут с молодым человеком поговорим пока.

Эля ушла к бабушке, а я остался смотреть, как дедушка продолжает обстругивать крест. Щепки летели в разные стороны. Дедушка, хмуро поглядывая на меня, молчал.

— Хороший крест, — сказал я, не дожидаясь, когда дедушка меня об этом спросит. Сказал так, будто всю жизнь только тем и занимался, что учился отличать хорошие кресты от плохих. — Из осины?

— Нет, из дуба. Из осины кресты не делают, гробы тоже.

— Почему же не делают?

— На осиновой горе, говорят, черт повесился, потому и не делают. На гроб идет сосна, дуб, а еще лучше дуб идет на крест и на потолок. Это раньше, помню, потолок всем ставили, а теперь не велят. Боятся, что через него душа наружу выбраться не сможет… Хороший, говоришь?

— Хороший, — подтвердил я.

— Матери своей я еще лучше сделал, когда еще из армии пришел, до сих пор стоит, как новый. Ни у кого на кладбище такого нет. Загляденье, а не крест. Добрый крест, из дуба, покрытый морилкой и лаком. Мать моя умерла, когда мне было три годика…

Мне стало жалко дедушку, потому что он был совсем малышом, трехлетним карапузом, когда у него умерла мама, но потом отношение к нему быстро изменилось, и вот после чего.

На заборе сидела кошка, желтая, с черными полосками, словно какой-нибудь карликовый тигр, и я, указав на нее, спросил у дедушки:

— Ваша?

— Нет, соседская. Как-то мы заводили кошку, так она гадила по всему дому. Бабка мне и говорит: отнеси. Я за речку ее оттащил, она опять пришла. В воду бросил, она до берега доплыла и прибежала. Тогда я удавку смастерил…

— Из шерстяных ниток? — спросил я.

— Нет, из бельевой веревки. Накинул петлю… ан нет, сперва посадил в мешок, отнесли с соседом в поле, и он махнул по мешку из двустволки. Потом я пнул мешок — не шевелится, ну и ушли. А мешок-то завязанный и весь в дырках от дроби. На другой день гляжу, сидит наша Мурка на крыльце, раненая, но живая. Вот они какие твари живучие. Кошки-то. Тогда, значит, позвал я ее — кис-кис-кис, она, дура, и подошла, тереться давай мне о ноги, а голова у самой в крови засохшей, дробь, значит, задела, — накинул я петлю, душить давай, она хрипит, дергается, минут через десять затихла, потом я еще топором рубанул ей по голове, ну и закопал.

— Больше не возвращалась? — спросил я, понимая, что ничего, кроме отвращения, не чувствую к этому дедушке, плотнику и мастеру на все руки, который сперва мне понравился.

— Нет, сдохла, — сказал он и засмеялся. Зубы у него были черные и редкие.

9

Пришли Эля с бабушкой, толстой женщиной лет шестидесяти пяти, которая, поздоровавшись, стала внимательно меня рассматривать. Наверное, решила, что я — Элин жених и присматривалась, как к будущему родственнику.

— Бабушка, познакомься, — сказала Эля. — Это Роберт. Мой хороший знакомый.

Бабушка смотрела на меня подозрительно, изучающе, улыбаясь, теребя грязный передник, и я увидел, что у нее огромные, словно у мужчины, руки с грубой загорелой кожей. Она смотрела на меня так, словно прикидывала, смогу ли я быть подходящей парой для ее внучки.

— Роберт, — представился я.

— Бабушка, — представилась бабушка. — Вы завтракали? Марш за мной!

По тону я понял, что отказываться бесполезно.

— Роберт, — хмыкнул дедушка. — Немец, что ли?

Я не стал утверждать, что в паспорте, который в восемнадцатилетнем возрасте у меня изъяли в военкомате, перед тем как отправить на войну, записано: «русский».

— Ты уж молчи, мордвин противный! — сказала дедушке бабушка.

Мы вошли в дом, бабушка, Эля и я. Дедушка остался на улице позади дома достругивать свой крест. Бабушка усадила нас за стол, меня — у окна, и на широком пыльном подоконнике валялось несколько потрепанных книг. Названия двух верхних мне удалось прочесть:

«Торговка и поэт» Ивана Шемякина и «По следам дикого зубра» Вячеслава Пальмана. Ни одну из них я не читал. По стеклу над книгами ползали мухи. Я подумал, что когда-то несчастная Мурка гадила не только на пол, но и на эти книги и подоконник.

Бабушка сделала нам салат из свежих помидоров и огурцов, налила каждому по огромной миске борща и сказала:

— Попробуйте только не съесть! Вылью за шиворот.

Эля запротестовала:

— Бабушка, я с утра вообще ничего не ем, а ты мне такую посудину борща навалила. Лучше сделай мне кофе. Есть я не буду, ты же знаешь.

Бабушка налила ей растворимый «Чибо», а мне строго сказала:

— Ешьте, не смотрите на нее. Вы — худой, вам поправляться нужно, а она о фигуре заботится.